Юлиан Семенов
Бомба для председателя
ЗАПАДНЫЙ БЕРЛИН. 1967, август
Его бил озноб. Ночь была теплая, но его все равно бил озноб. Он то и дело оглядывался; улица была пустынной, ни одного такси, а до Чек Пойнт Чарли оставалось еще километра два по набережной, через мост, мимо бетонно-стеклянного здания концерна Шпрингера, на крыше которого мертвенно высвечивались буквы, слагавшиеся в слова: «Выпуск последних известий». Был уже второй час ночи — яркие, голубоватые неоновые фонари в черном небе казались осколками льда. Листва деревьев, подсвеченная этим холодным светом, была жирной, как бы сделанной в театральной мастерской из картона, выкрашенного темно-зеленой масляной краской.
Он понял: его бил озноб не оттого, что он сейчас до смешного случайно узнал, и не потому, что он торопился в Чек Пойнт Чарли, чтобы скорее оказаться на той стороне; его бил озноб потому, что сейчас он впервые в жизни ощутил страх, и не просто страх, который знаком каждому, но особый — страх перед враждебностью всего окружающего. Все сейчас казалось ему враждебным, даже жирные листья платанов. Особенно страшно становилось ему, когда он видел черную воду канала. Льдистый свет фонарей в этой черной, жирной воде тоже казался жирным, и эта противоестественность льдинок и жира, увязанная в естественное единство провалом канала, пугала его сейчас больше всего.
«Хоть бы в одном окне был свет, — думал он, — я бы позвонил. Но он же сам мне сказал, что в полицию звонить бессмысленно. А может, я просто накручиваю себя… Насмотрелся детективов… И трясусь как осиновый лист. Надо переключиться, и все пройдет, и этот озноб тоже пройдет, и я смогу спокойно дойти до границы. Нельзя идти с этим гадостным чувством ужаса. Но повинен в этом только я. Он лишь довел меня до этого состояния. Сам трясся, и меня тоже стало трясти. Да, на что я хотел переключиться? На осень. Нет, на осиновые листья. Почему осина? Это, наверное, потому, что осиновые листья становятся красными осенью и жестяно шевелятся на ветру, но все равно они не кажутся в наших лесах такими театральными, как эти жирные платаны. Смешно: „Отчего вы так покраснели, уважаемый лист осины?“ Просто по-чеховски: „многоуважаемый шкаф“. Вам стыдно, лист осины? Вам стыдно того, что скоро вы опадете, исчезнете под снегом, чтобы через год стать землей? Разве это так страшно — стать землей? Хватит об этих осинах, — одернул он себя. — Хватит!»
Он внезапно почувствовал, как прошел озноб, и тело уже не била судорожная, частая дрожь.
«Вот и все, — сказал он себе. — Просто любой нормальный человек боится одиночества в ночи. Для этого, наверное, и женились первобытные, чтобы не страшно было спать одному в лесу. И старикам вдвоем спать не так страшно, когда каждая ночь может оказаться последней в жизни».
Он достал пачку сигарет и остановился. Закурил, несколько раз чиркнув отсыревшими спичками. «Отмокли в кармане, — отметил он, — это я так вспотел со страху… Завтра надо купить зажигалку».
Он услыхал сзади шум автомобиля. Вздрогнув, почувствовал, как ослабели ноги. И снова все тело покрылось холодной испариной.
«Сейчас закричу, — успел подумать он. — Разобью стекло в этом доме и закричу. Хотя какой это дом? Руины… Они меня здесь и подстерегли».
Он обернулся: по улице катило такси. Над крышей горел фонарик: «Свободен».
Он попробовал шагнуть на мостовую, чтобы остановить машину, но почувствовал, что ноги его не слушаются: они стали ватными после того, как он услыхал мотор у себя за спиной в этом мертвом ночном городе, среди руин, жирных листьев и черной воды канала.
«Я думал, что будет нестись какой-нибудь гоночный автомобиль с автоматами в открытых окнах. А это просто такси. Один шофер. И никого больше».
И, облегченно вздохнув, он вышел на мостовую и поднял руку.
— Добрый вечер, господин, — сказал таксист, распахнув дверцу.
— Чек Пойнт Чарли, пожалуйста.
— Чек Пойнт, — повторил шофер. — Без подружки нет смысла бродить, а?
«Не объяснять же ему, что у меня не было денег на такси из центра до границы, а метро уже закрылось», — подумал он и согласно кивнул головой:
— Да, без подружки, конечно, нет смысла гулять по городу.
— Нужна девочка?
— Нет, спасибо.
Он испытывал сейчас громадное, расслабленное, веселое и легкое счастье: так бывает, когда опасность, причем не очевидная (с ней легче бороться), а та, которую предугадываешь, к встрече с которой изнурительно готовишься, уже позади.
Шофер переключил свой зеленый фонарик на красный и сказал в маленький микрофон — такие сейчас установлены у большинства западноберлинских таксистов:
— Заказ на зональную границу. Чек Пойнт Чарли. У вас никого нет в том районе, чтобы взять в город?
Сквозь писк и треск диспетчерской службы низкий мужской голос ответил:
— Сейчас запросим.
Шофер пояснил:
— Надо кого-нибудь подхватить в центр, чтобы не тратить зря бензин.
— Я понимаю. Хотите сигарету?
— С удовольствием. Нет, спасибо, я прикурю сам. Яркая вспышка спички — можно вмазать в столб. У меня раз так было.
Он ловко прикурил от зажигалки, затянулся и сказал:
— Я всегда курю «ЛМ», но ваши, пожалуй, покрепче.
Айсман потушил сигарету и посмотрел на Вальтера. Тот спросил:
— Будем варить кашу?
— А что делать? Это только в книжках у Маклина добрые английские диверсанты запирают наших солдат в подвалы, пока рвут форт. Этого парня не запрешь в подвал… Он теперь знает все.
— Мало ли про нас говорят. Мы привыкли. Пусть поболтают еще…
— Наш выродок сказал ему про Лима. И про нас. И про штаб-квартиру. И про полигон…
— Будить хозяина?
— Он не спит…
— Тогда давай приказ…
— Нет, — задумчиво ответил Айсман, но эта задумчивость не помешала ему стремительно набрать номер, подключить к телефону диктофон и сказать в трубку: — Парень уходит. Как быть? — Он внимательно выслушал ответ и сказал: — Ясно. Хорошо.
Вальтер посмотрел на Айсмана, осторожно положившего трубку на рычаг, и спросил:
— Что он сказал?
— Передай шоферу, что парня выпускать нельзя.
Вальтер взял микрофон и перевел кнопку на отметку «Связь».
В микрофоне таксиста зашуршало, и сквозь таинственные помехи спящего города низкий мужской голос пророкотал:
— Возьмите адрес: Нойкельн, Шубертштрассе, пять.
— Вас понял, благодарю, — ответил шофер и подмигнул пассажиру: — Все в порядке, я обеспечен клиентом. Пожалуйста, если вас не затруднит, откройте сзади окно: очень душно, а кондиционер поставить — нет денег…
— Повернуть ручку вниз?
— Нет, наоборот, вверх. Да вы станьте на сиденье коленями, так не дотянетесь.
Человек стал на колени и потянулся к белой, сверкающей хромом ручке. Именно эта сверкающая белая ручка на красной кожаной обивке была тем последним, что он видел в жизни, — пуля, выпущенная шофером из бесшумного пистолета, снесла ему полчерепа, и рыжий мозг забрызгал стекло, которое через какое-то мгновение стало черно-красным от крови.
Пуля, пройдя сквозь дверцу сверху вниз, потому что шоферу пришлось чуть привстать, чтобы удобнее было стрелять в затылок пассажира, срикошетила о люк канализации и разрезала угол окна в квартире фрау Шмидт. Ударившись о металлический держатель люстры, пуля разбила экран телевизора — уже на самом излете.
Фрау Шмидт в это время снился сон, будто она во время бомбежки потеряла карточки на маргарин и крупу. Она закричала и проснулась. Ее дочь Лотта прибежала к ней в спальню. Дочь просила ее остаться еще на неделю в Гамбурге: обстановка «во фронтовом городе» дурно отражалась на нервном состоянии матушки, где та жила совсем одна, в большой квартире, далеко от центра, на берегу Брюггерканала — как раз в том месте, где только что был убит человек, считавший, что «переключиться» следует, настраиваясь воспоминаниями на осенний лес, в котором пламенеют осиновые листья…
Гейнц Кроне любил печатать стоя, но в редакции не было бюро, на котором можно было бы установить машинку. Поэтому Кроне обычно устраивался на подоконнике.
В «Европейском центре» — самом высоком здании Западного Берлина, где помещался «Телеграф», были широкие дубовые подоконники, очень высокие, — можно было поставить машинку, рядом положить стопку бумаги, и еще оставалось место для книг и справочников.