— У меня плохая память на лица.
— Кто с вами работал в концлагере Фленсбург?
— Холтофф?
— Так это Холтофф или нет?
— Да... Пожалуй что... Мне кажется, что он, но я боюсь ошибиться. Хотя нет, точно, это Холтофф.
— Теперь посмотрите на это фото.
— Тоже он. Так постарел... Неужели жив?
— Ну а если жив, тогда что?
— Покажите оба фото еще раз.
— Может быть, нам все же договорить у вас в доме?
— Прошу. — Рунге пропустил Исаева в комнаты.
— Вероятно, вы сначала спросите, знаю ли я адрес Холтоффа, и сразу позвоните в федеральную комиссию по охране конституции?
— Я ни о чем вас не спрошу.
— Все надоело?
— Просто мне надо кончить работу, которой я отдал последние десять лет, а если я обращусь к властям, меня начнут таскать по комиссиям, комитетам и подкомиссиям... Я прошел через все это. Допросы, очные ставки, свидетельские показания в суде, оправдание обвиняемых...
— Все-таки Кальтенбруннера повесили...
— А остальные? Где Бернцман? Зерлих? Айсман? Где они? Бернцман в земельном суде. Айсман у Дорнброка. Зерлих в МИДе...
— Вы пропустили Штирлица, господин Рунге.
— Штирлиц спас мне жизнь.
— Если бы война продлилась еще месяц и русские танки не вошли в Берлин, Холтофф бы вас прикончил, несмотря на все старания Штирлица.
— Вы хотите, чтобы я предпринял какие-то шаги?
— Да.
— Зачем это нужно вам, если я не хочу этого? Я, которого Холтофф мучил, кому он прижигал сигаретой кожу, кого он поил соленой водой? Зачем это нужно вам, если я этого не хочу?
— Зло не имеет права быть безнаказанным, господин Рунге.
— Он одинок?
— Пять лет назад у него родился внук.
— Наши внуки не виноваты в том, что было.
— Верно. В этом виноваты деды.
— Объявив войну, я принесу зло его жене, детям, внуку. Вы призываете меня к мести, а я против мести. Чем скорее мир забудет ужасы нацизма, тем лучше для мира. Надо забыть прошлое, ибо, если мы будем в нем, мы не сможем дать будущее детям.
— Забыть прошлое? Очень удобная позиция для негодяев.
— Вы у меня в доме... Я не имею чести знать вас, но просил бы выбирать точные формулировки.
— Я точен в выборе формулировок. Нас здесь никто не слышит, надеюсь?
Рунге ответил:
— Нас здесь никто не слышит, но мое время кончилось. Так что, — он поднялся, — всего вам хорошего. Ищите мстителей в других местах.
— Сядьте, господин Рунге. Я не собираюсь забывать прошлое. Я не забыл, какие вы писали показания в первые дни после ареста. Я не забыл, скольких людей вы ставили под удар своими показаниями. Я не забыл, как на допросах вы клялись в любви и верности фюреру.
— Штирлиц...
— И благодарите бога, что я не приобщал ваши доносы к делу, иначе вам было бы стыдно смотреть в глаза Нюрнбергскому трибуналу, где вы вели себя как мученик-антифашист. Я имею слабость к талантам, поэтому я изъял из дела все ваши гадости и оставил лишь необходимые клятвы в лояльности. Благодарите бога и меня, Рунге, что по вашим доносам не посадили никого из ваших коллег. И прозрели вы не в тюремной камере. Вы прозрели, когда я отправил вас в спецотдел лагеря, в удобный коттедж. Вас поили кофе и кормили гуляшом, но на ваших глазах вешали людей, а там были талантливые люди, Рунге, очень талантливые люди. И не моя вина, что вас там начал пытать Холтофф, — тогда я уже не мог помешать ему...
— Штирлиц?!
— Штирлиц... Вы правы, я — Штирлиц.
Рунге отошел к окну. Он долго молчал, а потом повторил:
— Штирлиц...
Исаев усмехнулся:
— Штирлиц...
Рунге долго стоял возле окна и курил. Не оборачиваясь, он тихо сказал:
— Я напишу все, Штирлиц. Вам я готов написать все. Диктуйте.
— Нет... Господь с вами... Я пришел не для того, чтобы диктовать... Я пришел для того, чтобы вы не забывали... Я не хочу, чтобы Холтофф повторял с вашими внуками то, что он делал с вами...
3
— Доброе утро, могу я поговорить с майором Гельтоффом?
— Майор Гельтофф сейчас дома и просил не беспокоить его до одиннадцати.
— Пи-пи-пи...
«Стерва! — ругнулся Исаев. — То, что она не говорит обязательного «ауфвидерзеен», сбивает меня с толку. Это от старых немцев. Все-таки тринадцать лет в Германии что-нибудь значат».
Исаев остановил такси:
— Вельмерсдорф, Руештрассе, семь.
Гельтофф жил на Гендельштрассе, но Исаев по привычке не назвал точного адреса. Первое время он и в Москве, когда ехал на такси, ловил себя на мысли, что называет Скатертный переулок вместо того, чтобы просить шофера отвезти его прямо на улицу Воровского.