Он смотрел на них. Они смотрели на него.
Момент превосходства.
Губы сами расползлись в усмешке. Жаль только, что света недостаточно и нельзя разглядеть их физиономии. Жаль, нет фонарика. Ну да ладно. Виктор сделал ровно то же самое, что сделал инструктор на курсах контрнаблюдения под Новосибирском. Он представил их шок, изумление и стыд.
Виктор помахал им. Не картинно, без выпендрежа. Просто поднял руку и помахал.
Человек исчез.
Эдриана трясло. Ничего подобного с ним никогда еще не случалось, и справиться с этим он не мог.
Люди наверху постоянно твердили им одно и то же: «Если операция достигла той точки, за которой вас расшифруют, уходите».
Они с Деннисом прошли эту точку и даже не заметили. Их расшифровали.
Другая профессиональная заповедь гласила: «Есть так называемые пожарные зарубки, от одного до десяти. Десятка означает, что ты обнаружен. Сгорел».
Их раскрыли. Стрелка уперлась в «десятку», и они облажались.
Человек, стоявший на освещенной луной полянке, был, похоже, Виктором. Бывшим кагэбэшником. Помахав им, он выразил свое презрение.
Говоря о «стерильных зонах», «контроле», «уводе», профессионалы высшей марки — а Эдриан и Деннис относили себя к таковым, — всегда демонстрировали полную уверенность. Но каждая лекция, каждый инструктаж неизменно заканчивались таким напоминанием: «Самый страшный момент для каждого агента-наблюдателя — и страшнее нет ничего — это когда „объект“ смотрит вам в глаза и делает ручкой».
Они оба считали себя серьезными людьми и не привыкли к поражениям. Эдриан обхватил себя руками, но дрожь не унималась.
— Ты видел?
— Видел, — шепнул ему на ухо Деннис. — Мы раскрыты.
— Что будем делать?
— Продолжать нет смысла. Я просто разбит. Со мной такого не случалось. Двадцать лет службы и вот… Будь на моем месте какой-нибудь мальчишка, я бы его наизнанку вывернул.
— Понимаю. Со мной это тоже впервые. Чувствую себя полным идиотом. Это катастрофа. Или у тебя есть определение получше?
— Он сейчас может быть где угодно. И они теперь настороже. Что делать? Придется доложить шефу. Признаться. Он принимает решения. Скажем все как есть. Где они, мы не знаем.
— То есть мы их потеряли? И груз тоже?
— У тебя есть идеи лучше?
Луна ушла, и место, откуда несколько минут назад им сделали ручкой, уже накрыла плотная завеса тьмы. Остался ли он где-то неподалеку или ушел на сотню ярдов в сторону, они не знали. Скорее всего, русский был при оружии. Наверняка вооружены были и другие, Михаил и Ройвен Вайсберг. Возможно, судя по тому, что говорил об агенте Шринкс, и Кэррик тоже. Они прислушались. Где-то близко шумела река, стонал ветер. Оставив на берегу Стрелка, два неудачника повернули назад — пусть решение принимает Лоусон.
Профессионализм требовал доложить о провале лично, ничего не скрывая. Шеф должен знать, что обнаружить главную цель не удалось, а значит, катастрофа неизбежна.
Он был еще ребенком. Ему шел седьмой год.
Тадеуш Комиски пришел в лес через два дня после стрельбы в лагере, взрывов и воя сирен.
Он помнил все так, словно это случилось час назад.
Парень у поваленного дерева. Над ним женщина. И белая кожа.
Христопродавцы. На земле, среди деревьев. На обоих — грязные лохмотья.
Они смотрели на него, и с их губ слетали плохие слова.
Он убежал — рассказать отцу. Отец говорил о награде — двух килограммах сахара тому, кто укажет, где прячутся беглые. Он пришел с топором.
Вот тогда и случилось проклятие.
Теперь они тоже смотрели на него. Теперь он был мужчиной, стариком, а тогда — ребенком. Он помнил, как отец замахнулся топором, как дралась женщина… Помнил, как мучительно умирал от рака отец, как долго печалилась мать, прежде чем уйти вслед за ним, помнил рождение своего мертвого ребенка и тихое угасание жены. Помнил свое одиночество и страшные сны. Жизнь под проклятием…
А еще он помнил мужчину, приходившего в лес и искавшего его, Тадеуша. Он следил за ним и за другими, когда они спустились к реке.
Мужчина прикрылся. Женщина заерзала. Они закричали на него.