В конце концов, догадались сделать трубки из бумаги и помощью их пили бульон, всасывая его в рот. Таким же образом приходилось нашим друзьям пить воду, вино и вообще всякие жидкости в этом своеобразном мире, лишенном тяжести.
А. Числов
ПОГИБШЕЕ ОТКРЫТИЕ
Отрывки из дневника
Нельзя, конечно, не пожалеть, что человечество лишилось плодов замечательного открытия графа Трезора. Нельзя не поставить и в укор приват-доценту Числову его непростительного легкомыслия, с которым он упустил буквально из своих рук это открытие. Но в извинение последнему можно привести то соображение, что он, как математик, вообще несколько рассеян и односторонен. Кроме того, ведь никто же другой палец о палец не ударил для того, чтобы это открытие сохранилось для человечества. Конечно, никто так близко не стоял к безвременно погибшему Никите Ивановичу Серебреникову, как именно Числов, и никто не знал о сделанном им поразительном открытии; но, с другой стороны, как же никому в голову не пришла простая догадка о том, что дело тут неспроста? Как никто не заинтересовался странной и, — прямо скажу, — таинственной личностью покойного Никиты Ивановича? Ведь следует же иметь в виду, что первое появление его на Невском 26-го октября прошлого года вызвало заметки почти во всех газетах; а ведь сколько же народу видело его там своими собственными глазами! Если, кроме юмористической стороны, никто при этом ничего не сумел уловить, то едва ли это можно отнести к чести петербургской публики. Дальше: когда Серебреников жил у Числова, ведь он не таился, не скрывался; его видели и с ним разговаривали, как доподлинно известно, несколько интеллигентных лиц. Как курьез, могу сообщить, что с Никитой Ивановичем лично были знакомы два профессора: один — истории, другой — химии, и их взоры покоились на нем не с большим интересом, чем на дыме от папироски! Из уважения к их званию, я не назову здесь их фамилий… Наконец, нельзя не заметить, что если один Числов знал о погибшем ныне открытии, то он один и заслужил это, поддержав совершенно бескорыстно Никиту Ивановича в тяжелую для него минуту. Да, конечно, он упустил открытие, могшее совершить целый переворот в науке и коренным образом изменить человеческие отношения. Но он и глубоко перестрадал свою ошибку. Когда он доставил нам приводимые ниже записки, касающиеся непродолжительного пребывания у него Никиты Ивановича Серебреникова, он, отдавая их, заплакал и сказал, ударяя себя в грудь:
— Дурак! Разиня!
И, помолчав немного, прибавил:
— Нет прощенья идиоту!
Не будем же слишком строги в своем суждении о нем.
Часов около шести вечера я шел по Невскому по направлению к Николаевскому вокзалу и обдумывал один из вариантов доказательства теоремы Фермата (я обычно занимаюсь этой теоремой на прогулке или перед сном в постели, так как она служит мне отдыхом, успокаивая мои нервы). Вдруг на повороте от Литейного я увидел странную процессию: впереди быстро шел в цилиндре господин лет сорока, в очень возбужденном состоянии; он размахивал тростью, которую держал в одной руке, а в другой нес небольшой сундучок; за ним непосредственно двигались три жирных и довольно противных субъекта под руку, пошатываясь и надрываясь от хохота. Шествие замыкала довольно порядочная толпа ротозеев, а кругом бегали, кричали и кривлялись мальчишки.
Я успел мельком заметить в толпе продавца газет, который с дикими возгласами махал вечерним номером перед самым носом господина, шедшего, так сказать, во главе процессии, и какую-то даму в съехавшей на бок шляпке, кричавшую истерическим голосом:
— Это сумасшедший! Его надо связать! В полицию его!
Больше я ничего не успел рассмотреть, так как почти без паузы произошло следующее совершенно неожиданное происшествие. Господин в цилиндре, не обращая никакого внимания на сопровождающую его свиту, двинулся прямо через Невский, на котором шло обычное в это время шумное движение. (Нет места опаснее для перехода через улицу, чем угол Невского и Литейного). Результат сейчас же сказался: через секунду господин был под автомобилем. В числе других я бросился к месту печального случая; в один миг громадная толпа Невского, в которой потонули три жирных субъекта, и дама, и мальчишка с газетами, окружила городового, который поднимал пострадавшего.
Я протискался вперед. Громко спорили о чем-то шофер, господин в богатой шубе, городовой и бритый тип в котелке. Пострадавший стоял на ногах. Он, видимо, был только ушиблен и оглушен, но не ранен. Затем все спорящие обратились к нему и заговорили разом. Раздались восклицания:
«Протокол! Под суд!» — «Неправда, шофер не виноват!» — «Под суд! Пора прекратить эти безобразия!»
Тип в котелке, представлявший, несомненно, сторону обвинения, схватил упавшего незнакомца за борт сюртука и кричал ему в самое ухо:
— Вы только скажите городовому свой адрес! Вы только адрес скажите!
Незнакомец, подавленный и смущенный, оглянулся крутом.
— Адрес? — проговорил он. — Но у меня нет адреса…
В его тоне было что-то такое беспомощное и жалкое, что все сразу замолчали. Прошло по крайней мере полминуты, пока городовой догадался спросить:
— Вы приезжий?
— Д-да… приезжий.
— Где остановились?
— Еще… нигде.
Незнакомцу в это время подали его шляпу и странный, окованный железом сундучок, откатавшийся в сторону при его падении. Сундучок был, по-видимому, очень тяжел, но незнакомец, машинально протянув руку, взял его, как перышко. Кто-то щелкнул языком:
— Вот так силач!
Между тем, городовой продолжал допрос: не ушибся ли он? Не ранен ли? Не желает ли в больницу? Незнакомец на все вопросы отвечал отрицательно. Тогда городовой не особенно решительно заговорил о протоколе (он, по-видимому, был на стороне автомобилистов, а господин в шубе давно уже совал ему в руки свою визитную карточку). Но незнакомец сделал изящное и решительное движение рукой (вообще в его манерах, несмотря на смущение и рассеянность, проглядывали изящество и благородство).
— Но я никого ни в чем не обвиняю, — сказал он, — я сам виноват в своей рассеянности. (Господин в котелке разочарованно вздохнул). Они так быстро ездят, так быстро… (Тут котелок воскликнул: «Ага, он обвиняет их в быстрой езде!»). Нет, — возразил незнакомец, — но я не привык еще… к такой езде, в этом моя вина.
— Быстрая езда! — презрительно фыркнул шофер, усаживаясь на место. — И двадцати верст в час не шли!
Толпа, потерявшая надежду на скандал, начала редеть. Владелец автомобиля всучил, наконец, свою карточку городовому и, ворча под нос на всяких «пропойц» и «проходимцев», уселся в автомобиль. Машина запыхтела и двинулась.
Через минуту незнакомец со своим сундучком и я остались одни. Так как он продолжал рассеянно озираться и ему грозила опасность снова попасть под какой-нибудь экипаж, я осторожно взял его под руку и отвел на панель. Он с благодарностью посмотрел на меня и затем спросил с скромным достоинством:
— Милостивый государь мой, не знаете ли вы какой-нибудь приличной гостиницы, где бы я мог остановиться?
— Гостиницы? Какой: подороже или подешевле? Затем… есть ли у вас паспорт? — прибавил я с сомнением.
Он с испугом посмотрел на меня.
— Паспорт?
Затем усмехнулся горько и болезненно.
— Боюсь, что мой паспорт… не годится, — отвечал он.
Вот тут-то и пришла мне в голову странная мысль, которая впоследствии меня самого немало изумляла. Я решил пригласить незнакомца к себе. Надо сказать, что я занимал квартирку на окраине Васильевского острова с отдельным ходом; прислуги у меня не было, так что вопрос о паспорте меня мало беспокоил.
Но почему мне не пришла в голову мысль, что предо мной просто какой-нибудь проходимец, преступник или сумасшедший — я положительно не знаю. Вероятнее всего, что вид этого субъекта с изящными манерами и благородством на лице, попавшего в неприятное положение, вызвал во мне сострадание. Так или иначе, но я твердо высказал незнакомцу свое приглашение. Он с жаром и многословно поблагодарил меня и за приглашение, и за «покровительство» и принял предложение. Затем прибавил с достоинством: