Льюин заставил себя забыть, надеялся, что все обошлось. Но ему напомнили. Оказывается, полиция еще тогда — три года назад! — определила, кто убил ударом по голове коммивояжера из Хьюстона, который и хотел только спросить дорогу. Он прожил до утра и успел произнести несколько слов. Когда над физиком нависла угроза ареста, а он и не подозревал об этом, дело неожиданно закрыли. Просьба поступила из ФБР, которое и затребовало материал. Льюин жил спокойно до тех пор, пока не понадобилось его участие в работе Комитета Семи. И тогда сыграли на его страхе — страхе разоблачения. Он должен был работать над оружием будущего и молчать об этом.
Два события в его жизни произошли почти одновременно: начало работы Комитета и встреча с Жаклин Коули. Льюин не думал о возможном разрыве с Кларой и новом браке, а Жаклин никогда не заговаривала об этом. Она любила и была готова на все.
Чем быстрее продвигались исследования, чем яснее становились контуры оружия XXII века, тем больше менялись представления Льюина о смысле жизни. Прежде он считал: человек живет, чтобы работать. Творить или познавать новое. Чтобы оправдать долгую жизнь, можно создать миллион мелочей, но достаточно одной теории относительности. Теперь, просчитывая варианты будущего, Льюин больше не думал, что смысл жизни заключен в актах творечия. Смысл — в другом.
Он не ужаснулся. Как многие люди, нашедшие в себе силы, чтобы подавить собственную трусость, Льюин решил, что только сам, один сделает то, что необходимо. К одному и тому же решению приводили и системный анализ, и анализ структур, и морфология, и дельфийский метод, и все другие методы прогнозирования. Исчезла многовариантность, свойственная стохастическим прогнозам.
Льюин все продумал и лишь тогда решил пригласить Сточерза и Прескотта на уик-энд. С ними у него установились наиболее дружеские отношения, они хорошо понимали друг друга.
Субботним утром на машине Льюина отправились к озеру Грин-Понд. Был декабрь 2002 года, работа вошла в завершающую стадию. На следующей неделе Комитет предполагал начать составление окончательного текста доклада. Отдохнуть не мешало, и они весь день катались на лыжах по заснеженным холмам, радуясь свободе — от дел, от жен, от мыслей. Вечером они стояли на берегу озера. Вода казалась тяжелой и неподвижной, как ртуть, только что взошла полная луны — рыжая и пятнистая.
— Вы, Генри, и вы, Джо, — медленно сказал Льюин, — как вы думаете, для чего мы все живем?
— Вас интересует философское определение, — иронически осведомился Прескотт, — или наши частные мнения?
— Смысл существования человечества, — сказал Льюин. — В понедельник мы начнем обсуждать доклад, и тогда вам придется ответить на этот вопрос. Потому я задаю его вам здесь и сейчас.
— Судя по вашему тону, — буркнул Прескотт, — вы считаете, Уолт, что сверхоружие, о котором мы будем писать, и есть то, для чего жил род людской.
— Да, — сказал Льюин, — примерно так. Разговор проходил пока мимо сознания Сточерза. Он смотрел на звезды и наслаждался редкими минутами спокойствия.
— Отвлекитесь от ваших мыслей, Джо, — продолжал Льюин, — и вы, Генри, оставьте иронию… Мы согласились, что наша агрессивность предопределена генетически, верно?
— Это общепризнано, — сказал Сточерз, заставляя себя быть внимательным.
— Закон компенсации у вас тоже сомнений не вызывает?
— Нет, — коротко ответил Прескотт.
— А вот еще деталь к картинке. Как-то я познакомился с Патриксоном. Это космолог, он теперь участвует в работе одной из наших секций обработки. У него есть модель Вселенной, в которой средняя плотность материи в точности равна критической.
— Плоский мир? Неинтересно, — сказал Прескотт. Он был дилетантом в любой науке, знал понемногу обо всем, его трудно было удивить моделями Вселенной.
— Нет, не плоский, — возразил Льюин. — Топология такого мира очень сложна. Может быть, даже бесконечно сложна. Но главное не в этом. Это мир, в котором нет развития форм материи, это мир, бесконечно однообразный во времени. Сжатие или постоянное расширение Вселенной — это изменение, развитие. В мире критической плотности развития нет в принципе. А по современным данным, я имею в виду наблюдения с борта «Реликта-3» и «Радио-мега», плотность нашей с вами Вселенной в больших масштабах именно критическая.
— Сюжет для фантастического романа, — хмыкнул Прескотт. — Я вижу, куда вы клоните, Уолт. Мир критической плотности не может ни расширяться, ни сжиматься. Сейчас галактики все еще разбегаются, но рано или поздно бег их остановится, и мир застынет. Будто капля воды под носиком крана, которая не может ни упасть, ни втянуться обратно в трубу. А как сделать, чтобы мир стал иным? Нужно изменить плотность материи. Добавить из ничего. Или превратить в ничто. Мы ведь материалисты, да? Мы не умеем создавать материю из духа и превращать ее в дух?
— Не можем, — легко согласился Льюин. Тревожное ожидание оставило его. Прескотт молодец, уловил суть сразу, хотя ему, конечно, и в голову не приходит, что за этой видимой сутью скрыта другая, гораздо более страшная. Как объяснить им?
— Это будущее оружие… Изменение мировых постоянных… Игра с законами природы… Все это тесно связано с ответом на вопрос: для чего мы живем? Мы — человечество. Я просчитывал сценарии эволюции от самого момента появления жизни на Земле…
— Когда вы этим занимались, Уолт? — удивился Сточерз. — Вы ведь почти все время на виду…
— Конечно, я делал расчеты не сам!
— Вы организовали фирму в фирме?
— Нет, — усмехнулся Льюин. — Я могу давать задания на расчеты любой лаборатории в нашем университете, а также в МТИ и Годдардовском центре. Впрочем, не минуя опеки нашего друга Филипса. Но это частности, Джо. Главное — вывод.
— Вот-вот, Уолт, давайте вывод, — терпению Прескотта подходил конец.
— Вывод… Человечество в целом является ничем иным, как бомбой замедленного действия. Бомбой, которая в нужный момент взорвется и сделает то, для чего предназначено.
— Кем? — быстро спросил Прескотт. — Богом? Высшим разумом?
— Вы, Генри, ухватили суть противоречия, — ровным голосом продолжал Льюин. — Я тоже который день об этом думаю. На вывод это, к сожалению, не влияет. Генри, ваш вопрос… Вы что, догадались?
— Я тоже проигрывал сценарии. Без компьютерных моделей, только по системе аналогий, я так всегда делаю, когда возникает идея…
— И что получилось у вас?
— Нет, — запротестовал Прескотт, — сначала вы, Уолт, ваш анализ корректнее. Потом сравним.
— Хорошо… Думаю, никто нас не создавал, Генри, не существовало никакого разума-конструктора. Все проще и сложнее. Мы — я имею в виду физиков, астрономов, да и философов тоже — недооцениваем сложности мира. И его единства — во всем, от кварков до Метагалактики. У природы нет разума, но и бессмысленности в ней тоже нет. Она многократно ошибается, изменяясь, но с каждой ошибкой четче становится то единственное, для чего эти ошибки и совершаются. И то, что жизнь на Земле развивалась именно так, а не иначе, является следствием развития и самой Вселенной во многих ее прежних циклах…
— О чем вы говорите, Уолт? Каждый раз, сжимаясь в кокон, Вселенная погибала! Для того, чтобы природа могла пробовать разные варианты развития, нужна преемственность. Нельзя, чтобы каждый новый цикл начинался с нуля.
— Природа не начинала с нуля, Генри. Не забудьте — плотность материи во Вселенной сейчас критическая. Она не была такой в прежних циклах — она была больше. Много циклов назад плотность материи была значительно больше критической. И Вселенная, разбухнув после очередного Большого взрыва, начинала довольно быстро сжиматься вновь — в кокон будущего мира. К началу нового цикла.
— Вот-вот, — подхватил Прескотт, — и все цивилизации, какие успевали возникнуть, неизбежно погибали. Так? О них не оставалось никакой памяти.
— Погибали не все, Генри. Мир неоднороден, и каждый раз часть мироздания успевала сжаться в кокон, а часть — нет. И после каждого цикла Вселенная теряла таким образом огромную массу, продолжавшую расширяться в то время, когда остальная материя уже сжималась. Эта масса и попадала в новый цикл Вселенной, и во все последующие. Наверняка где-то на окраине видимой нами Вселенной есть миры — галактики или их скопления, — пережившие не один десяток циклов. А может, и сотен…