— Кирька, черт рыжий, здорово, — фельетонист бесцеремонно хлопнул истопника по плечу.
Тот вздрогнул, поднял красноватые глаза на нежданных посетителей. Затем выпрямился и так же лихо хлопнул по плечу Фалалея.
— Ух ты, греховодник бесовский, — просипел Кирька и улыбнулся, обнажив красивые белые зубы, — водку принес?
Фалалей обернулся к изумленному Самсону.
— Ты не тушуйся, мы по-свойски балакаем, вместе в гимназии учились, дружки вечные. Иногда встречаемся за чаркой.
— Водку принес, спрашиваю? — повторил Кирька.
— Отец Киприан, — Фалалей дурашливо поник, — не вели казнить, вели миловать. За спасением и утешением явились к тебе агнцы божьи. Доброта твоя ангельская зачтется тебе на Страшном суде…
— Ну ладно, хватить балабонить, — оборвал однокашника Кирька, — пошли в ризницу, там тихо. И кагорчик имеется. И наливочки остались еще с Рождества Христова.
— Вот это другой разговор, — возвеселился Фалалей, — я всегда верил в твое милосердие. Видишь, страдальца к тебе привел. Увечного малого. А малых сих…
— Знаю, знаю заповеди Христовы, — перебил Кирька краснобая. — Больных исцеляйте, прокаженных очищайте… Сейчас примочки сделаем, отогреемся.
Он кинул в печной зев еще несколько полешек, плотно закрыл заслонку, выпрямился и бесшумно шагнул к ситцевой занавеске, отодвинул ее и открыл дверь в соседнее помещение. Самсон никогда еще не был в ризнице и потому с интересом оглядывал висящие вдоль стенки облачения, а также церковную утварь, бедную, но начищенную до блеска. Между печкой и окном притулился столик, накрытый вышитой скатеркой, над ним висела полка, на которой толпились бутыли и флаконы, большие и совсем маленькие. Стояла там и миска, накрытая рушником.
Фалалей плюхнулся на скамью поближе к печке, тут же скинул ботинки и прислонил голые ступни к горячей жести.
— О, — застонал он, — отморозил ноги, отморозил. Все косточки ноют, боль нестерпимая. Нет ли носков у тебя, Кирька? Вот что главное для жизни в столице нашей империи — шерстяные носки.
Кирька усмехнулся, окинул пытливым взором усевшегося на табурет Самсона и приоткрыл створку платяного шкафа. Самсон узрел аккуратные стопочки бедного, но чистенького белья.
— Скидывайте свою одежду, — распорядился Кирька, — сейчас оттаивать начнете, так с вас ручьи потекут. А я вам сейчас сухое дам.
Фалалей не заставил себя упрашивать и, вскочив на ноги, принялся энергично сдергивать одежду, которой его облагодетельствовал спаситель дядя Пуд. Затем толкнул разомлевшего Самсона, заставил встать, сорвал с него пальто, пиджак и прочую мокрядь.
Отец Киприан тем временем извлек на свет склянку с буквой «Е» и с сиплым причитанием: «Во исцеление помазующегося и в очищение от всякой страсти и скверны плоти и духу и всякого зла» нанес кисточкой благословенный елей на обмороженные части страждущих.
Через пять минут оба сотрудника журнала «Флирт» сидели на лавках, наслаждаясь теплом, исходящим от шерстяных носков, напяленных на смазанные оливковым маслом ноги. На измученных страдальцах было ветхое, но чистое исподнее бельишко, прикрытое шерстяными подрясниками. Лица их лоснились, ибо Кирька, заявив, что от елея и слепые прозревают, и расслабленные восстают, не пожалел церковных запасов, по-христиански милостиво предоставив их во спасение грешных от обмораживания. В отдалении слышалось приглушенное пение — вечерня еще продолжалась. Бесшумный Кирька споро сладил трапезу, троица приложилась к стаканчикам с наливкой, а там уж в ход пошли и пирожки с требухой, дожидавшиеся гостей в миске под рушником.
— Прихожане у нас сердечные, — говорил, облизываясь и причмокивая, Кирька, — чего только не нанесут. Деликатесов нету, а сыт каждый день.
Самсон после сладкой наливки съел пирожок, но все остальное аппетита у него не вызывало: соленые грибочки, вареные яйца, квашеная капуста, черный хлеб…
— Ты, Самсон Васильевич, ешь, не привередничай, — велел с набитым ртом Фалалей, — тут скоромного не найдешь. Разве что требуха, да и та редкость. И жизнь христианская должна в воздержании проходить. Верно, Кирька?
— Воистину так, — согласился фалалеевский дружок, вновь наполняя стаканы. — Вы бы лучше рассказали мне, где это вы так изгваздались.
Фельетонист, похохатывая, живописал историю своих чудовищных приключений, в которой он представал настоящим героем. Кирька слушал его с горящими глазами. Самсон был менее словоохотлив, но и его похождения пришлись церковнослужителю по вкусу. Самсон, завершив изложение своей одиссеи, вздохнул и повернулся к наставнику: