В травмопункт Цывкин внес Шкалика, с осторожностью первородной матери. Неуклюжую помощь Волжанина досадливо отвел плечом. В приемном покое поднял невообразимый шум... Потом успокаивал слегка пришедшую в себя Анечку. На прощанье сказал Волжанину:
- Ты, паря, здесь останешься? Правильно! Хвалю...Скажи, как товарища-то кличут?
- Шкаликом - рассеянно ответил Волжанин.
- Примечательная фамилия...- уже на ходу усмехнулся Цывкин. Приобняв Анечку,
он уходил по длинному коридору приемного покоя. И даже не оглянулся.
Глава тринадцатая. Предопределенность, как таковая
Поверь, что жизнь-это лишь сиянье в небе, которое ослепило каждого из нас.
Алексей Соболев
Из института Шкалик ушел по неосмысленным обстоятельствам. Несколько неудов на весенней сессии, нелепые пьянки в общаге, на которые занимал рубли у однокурсников... Полное семейное одиночество, как подспудная тяжесть утраты мамы и внезапно нахлынувшее чувство беззащитности. Очередные Последние Предупреждения деканата. Не понимал, что тут довлело больше. Да и не пытался это понимать. Иной день-деньской тупо просиживал в библиотеке, где не было знакомых рож, и никто не приставал с общением. Книги не читал. Не мыслил. Просто сидел над страницей, в странном анабиозном состоянии, пока не понуждали уйти.
Иной день налетала дикая бесшабашность, словно крылья за спиной возносили на непостижимое счастье. От общаги до института - в гору-- сухое его тело подстегивало волной ювенильного моря. По коридорам и аудиториям, несмотря на многолюдность студенческого потока, он реял байкальской чайкой. И была в таких минутах какая-то загадка. Тайна, которой Шкалик не мог овладеть...
- Ну понесло...потащило, - констатировал в такие деньки Коля Омелькин, - и делал устрашающие пасы пальцами.
-Видать, влюбился - бесстрастно резюмировал Денисюк, колин одногруппник и земляк. Он сам частенько был грешен этим состоянием, и не всегда окрылялся взаимностью... Другие сокомнатные однокашники ещё более равнодушно наблюдали шкаликов полет. И даже молча досадовали. И, возможно, скрытно завидовали.
Девчонки, разномастные инопланетянки, существа фантастические и непостижимые, кажется, играли в состояниях полета и обреченности Шкалика некую магическую роль. Он не умел и не смел всматриваться в их лики, вслушиваться в музыку бессодержательной болтовни, и уж тем более пытаться заводить беседы. Он терялся и темнел своей смуглостью, когда иная пыталась захватить его внимание и - обреченно улыбался. И каждая находила в этой улыбчивости его сумасшедшую привлекательность, и сама терялась и робела от вспыхивающего чувства. Это спасало Шкалика.
И лишь одна из них - Люся, зеленоглазая точеная статуэтка, утонченно-чувственная, беззащитная в смешливой иронии - проникала в шкаликов мир незаметно и сокрушительно. Она, как и Шкалик, носила светлый вязанный свитер, точно пьедестал для обворожительно-милой головки, лучившей нежный и загадочный свет глаз. Руки скрещивала под грудью, толи защищаясь, толи подчеркивая бюст. Передвигалась сдержанно и порывисто одновременно, как шахматная фигура в руках незримого гроссмейстера. Шкалик же, как и она, улыбался глазами и не мог надолго задержать на ней взгляд. Ходил за ней, словно тень маятника.
На производственной практике в Поповке случилось необъяснимое. Люся замкнулась. Смешливый глаз все так же лучился теплом. Губы играли незаметной улыбкой. А только она больше не преследовала Шкалика. Отпустила его из вида. Не вызывала внезапной дрожи.
Они, как и раньше, крутились вместе возле теодолита, садились в столовой на противоположных "насиженных" местах, разговаривали по делу и попусту, а только всё не так... Что с ней случилось?
В Поповке готовился прощальный костер. Здесь собрались студенты летней практики всех профильных факультет: горняки, металлурги, строители, геологи. В немыслимо-экзотических одежках, обогащенных незамысловатой символикой, в эйфории прощания и радости перемен, они, как сумасшедшие беговые тараканы, топтали сосняк и пугали лесную птицу. Подпитые, взвинченные, гендерно-неразличимые в наваливающихся сумерках, они собирались и растекались вкруг огромного конуса будущего костра - непостижимо с какой задачей. В поселке безумолчно перелаивались собаки, гуляла тихая, почти штилевая, сарма, и в тон ей шумел сосновый бор. На западе багровел закат.
Одногруппники Шкалика, перешептываясь и почти крича, замышляли какую-то "жуткую месть"... И уже костер, вот-вот готовый воспалиться на поляне, не занимал их воображение. Кто-то что-то где-то сказал... Кого-то чем-то обидел... И сотоварищи-однокашники, в гневливом экстазе готовились пойти-найти и отомстить. Шкалик отстранился. Влез на пустые нары и наблюдал суматоху с чувством досады. Наконец пацаны, разогретые бутылкой "огнетушителя", исчезли в полутьме поселка.
Внезапно на пороге барака возникла она, Люся, будто материализованная все в той же полумгле Синильга. Качнула, по-привычке, милую головку, опережая собственный вопрос:
-Едем в Иркутск? Утром автобус СКБшников повезет. У них места свободные.
И он, точно загипнотизированный фантастическим видением, молча качнул головой: "Едем".
В "Икарусе" укачивало. Они сидели рядом, близко, касаясь плечами, даже коленями, и уже не испытывали прежней неловкости. Он предлагал отметить возвращение с практики, она не возражала и не отшучивалась, как раньше. Грустным своим полушепотом говорила о теплом Иркутске, пустой общаге. На поворотах трассы клонилась к нему и, приникнув, замирала. . "Синильга... моя" - трепетало его сердце нежностью. Разговор не клеился; её точеная головка, увенчанная ситцевой косынкой, маячком свечи клонилась на его плечо, пока не упала совсем. И его сомнения обрушивались под шум шин, и накатывались радостные слезы... Дорожные версты мелькали в окнах, угрожая вселенским сумасшедствием, но сон и покой в салоне воцарился над студентиками, возвращающимися в зацветающий город.
...Неистощимым зеленым вирусом насыщалась аура древнего города, овеянного юрской пылью, прокопченного дымами зимних мороков и толщей веков... Парки, скверы, старые кладбища, косматые тоннели криво-косых улиц и переулков, городища соборов и музеев - на нижних и верхних ярусах кварталов - захвачены одуряющей эпидемией цвета и запаха. Тополевые ряды с лепниной клейкой листвы, словно, "кумиры на холму вне двора теремного", ивняки, низвергающиеся лиственной кипенью гибких ветвей, сосновые, березовые ли красавицы - рощами и одиночки... И все-все-все, словно поливные изразцы, или архитерктурные элементы древней керамики в городских нишах, кокошниках, закутках... резвились в живой полихромной мозаике весенней зелени. Царство изумрудной, нефритовой, или малахитовой сказки, как очнувшийся от спячки планетарный свет... И праздник любви!
(продолжение следует)