Петюня делает вид, что затягивается, и передает Андрею. Процесс пошел.
— Трава? — спрашивает жертва.
— Ну, отличная! — подхватывает Петюня.
— В нос как спайсом отдает.
— Чистая индийская, сынок, без примесей, не разбодяженная.
Через минуту зрачки пацана расширяются, по лицу бродит тревожная улыбка. Паук растворил мозг своей жертвы.
— Опасно здесь на открытом месте! — громко и убежденно говорит Петюня. — Менты с собаками ходят, облава! Спрятаться надо, идем быстро! Успеть надо!
Уводит пацана за куст:
— Ложись!
Тот под гипнозом, озирается невидящим лицом.
— Тебя ищут! — пугает Петюня. — Одеждой поменяться надо, в моей тебя не узнают!
Он еще велит мальчику затянуться, спускает с него джинсы и укладывает на живот. В торбочке у него всегда есть и тюбик вазелина, выдавливает прозрачную гусеницу на корявый указательный палец и смазывает свой коричневый банан, нечеловеческий какой-то, животный. Остаток с пальца сует меж бледный тощих ягодиц мальчишки и пристраивается. Когда он начинает свои втыкания и сопения, мне становится противно. Я подхожу — там рядом на сухом листе аккуратно лежит этот окурочек, охнарик на одну затяжку, — и втягивая крошечную толику дыма, совсем чуть-чуть. Для поддержания общей расплывчатости мира.
По совести — сдать надо Петюню ментам. Но это только на месте преступления эффект имеет. Петюню тут же опустят еще в СИЗО, сделают петухом, определят к параше, и на зоне он точно подохнет. И хрен бы с ним. Но мальчика-то сдадут в спецприемник! И народ обязательно узнает, что его драли в дупу! И каторга для него будет такая, что очень даже легко повеситься может. А здоровье точно отнимут, и характер на всю жизнь изуродуют. Вот такое равновесие добра и зла в природе. В человеческих джунглях.
…Видимо, одна затяжечка эта, да на утренние дрожжи, на меня все же подействовала. Потому что когда я осознал себя сидящим на жухлой траве, а спину больно подпирал неровный ствол не то липы, не то осины, — по щекам текли слезы, и печальная боль по человечеству, поголовно несчастному, заполняла мой объем точно по границе кожи, которая отграничивала мою боль от Вселенной.
В пяти шагах Петюня курил нормальный окурок с видом расслабленным и опустошенно-счастливым. Оргазм он испытал, гадина. Мальчик сидел на равном от нас расстоянии, образуя третью вершину равностороннего треугольника. Джинсы его были в порядке, губы сжаты, иногда он делал странные движения руками, будто отгонял тополиный пух.
— Хоть бы денег заплатил, фашист, — сказал он, заперхал и стал лизать сухие губы.
— Я тебя лакомствами накормил, — рассудительно возразил Петюня. — Я тебя кайфом угостил. Ты, между прочим, тоже от меня удовольствие получил.
— Чи-во-о?!
— Был бы умнее и образованней — понял бы, что получил удовольствие. Наслаждение. Бесплатно. Так с чего же мне тебе еще и деньги к этому всему давать?
Пацан Андрей встал, пошел боком и опять сел.
— Убью я тебя, — безжизненно сказал он. — И тебя убью. Обоих убью. Хоть на улице. Хоть днем. Встречу — и убью. Пику в печень суну — и сдохнете. Оба.
— Вот видишь, — поощрительно кивнул Петюня, — теперь у тебя есть цель в жизни. Это хорошо. А может — придушить мне тебя сейчас, а? Для спокойствия? И прикопать? Здесь и сейчас! А? Ты как?
Суну я ему когда-нибудь под настроение гвоздь в ухо, и спишется с меня половина всех грехов. Только с духом собраться… а то в глазах какое-то голубое мелькание…
Голубой звездолет
В космосе уходил в бесконечность застывший голубой водопад — в тысячу километров высотой и тысячу километров глубиной. И вдоль этого водопада тысячу лет в голубом звездолете летел я. И чувство полета в прекрасной и бесконечной свободе было прекрасно, и счастье это было абсолютным и нескончаемым.
Водопад искрился, и в каждой искре был мир, огромный и законченный. В этом мире все миги жизни застыли в одном времени, и можно было переходить из одного мига в любой другой сколько угодно. А в центре мира стояла огромная, как тот водопад, старинная электронно-вычислительная машина, мигая лампочками и дрожа стрелками. Машина была лишь маскировкой диспетчерского центра, а центр был похож не величественное лицо, из которого исходили лучи, и каждый луч проецировал движущуюся цветную картинку. Все эти картинки и были мгновениями, из которых складывалась моя жизнь.