— Все будет в ажуре, тетя Фима! Цепь, тормоз, реверс. Теперь ходовая! Вот, а вы говорите! Руки-то помнят. Ну, поднимайте пантограф. Погнали!
Пантограф распрямился, коснулся проводов, трамвай резво дернулся и выкатился из парка, звеня и поднимая веер снега с еще неочищенных рельс.
— Эх, спасибо, Игорь… — задорно рассмеялась тетя Фима. — Дал мне повод молодость вспомнить.
— Главное, мосты зимой не разводят! — философски заметил Петрович, вздохнул и положил руку на плечо Моны Лизы.
Все так же кротко улыбаясь и прижимая к груди обалдевшую от радости тихую Машку, гостья северной столицы восторженно смотрела в окно. Трамвай выехал по Куйбышева, свернул на Каменноостровский проспект, по Троицкому мосту пересек сверкающую огнями Неву, и весело побежал по безлюдной Дворцовой набережной прямо к Эрмитажу.
— Нарушаем! — напомнил тете Фиме Петрович.
— Иди ты! — весело ответила она. — Сегодня можно!
Выставку открыли в воскресенье. Пробиться к шедевру оказалось не так то просто. Очередь тянулись через всю Дворцовую, ныряла под арку Главного штаба, немного заворачивая на Невский проспект.
Гриша и Галя отстояли часа четыре, пока добрались до нее. Портрет оказался небольшой, тусклый. Мона Лиза, такая же спокойная и нежная, как в жизни, замерла на нем, умиротворенно сложив руки.
Перед портретом толпились ценители искусства. Бородатый мужчина впереди шепнул своей изящной рыжеволосой спутнице:
— Не могу понять, дорогая! В картине что-то изменилось. Ее взгляд… — мужчина надел очки и примолк, а Гриша с Галей заговорчески переглянулись.
Новые лукавые лучики застыли около глаз Джоконды. Там, за рамкой, внизу, на бархатном подоле платья, спала никому не видимая Машка, спала и тихо поскуливала во сне от счастья.