После ноябрьского переворота 1799 года и до 24 декабря 1800 года во Франции, конечно же, действовал режим личной власти, но это был режим, так сказать, «мягкого бонапартизма». Он был похож на режим предыдущей Директории, только вместо пяти директоров теперь было три консула, да одни законодательные учреждения по новой Конституции были заменены другими. Личная власть Наполеона была ограничена. В стране легально действовала оппозиция – и левая, и правая. Даже в созданном по новой Конституции Трибунате (одном из законодательных органов) политика Наполеона и вносившиеся им законопроекты подвергались ожесточенной критике. Знаменитый французский писатель-романтик Бенжамен Констан, подстрекаемый не менее знаменитой мадам де Сталь, сделал себе имя на яростных антибонапартистских речах. В Вандее продолжали действовать, говоря современным языком, «незаконные вооруженные бандформирования» шуанов, поддерживавшиеся роялистской эмиграцией и Лондоном, и разгромить их никак не удавалось.
Наполеон, конечно, затыкал рот наиболее яростным критикам и все время старался предпринимать шаги к ужесточению режима, но это были лишь частные изменения. После же взрыва на улице Сен-Никез пришло время глобальных изменений. Взамен «мягкого бонапартизма» во Франции установился режим прямой диктатуры – когда вся власть оказалась в руках Наполеона Бонапарта. В этой диктатуре не было места оппозиции, свободной прессе и критике. Законодательные органы были превращены в настоящую бутафорию. Стране была предложена «национальная идея», заключавшаяся в объединении всех французов вокруг Наполеона. Всех, начиная от бывших санкюлотов, ненавидевших аристократов, и кончая аристократами, ненавидевшими санкюлотов.
Быстро поняв свою выгоду, Наполеон был вынужден согласиться с мнением Фуше.
– Фуше рассудил лучше многих других, – сказал Наполеон. – Он оказался прав. Теперь нужно зорко следить за вернувшимися эмигрантами, за шуанами и всеми принадлежащими к этой партии.
Министр полиции, благодаря этому делу, приобрел в глазах Наполеона больший вес, но не любовь. Никогда самодержцы не бывают благодарны человеку, обнаружившему их ошибку.
Все более распаляясь, Наполеон угрожал:
– Я уверен, необходимо показать большой пример того, что я готов противостоять этим подлым злодеям, судить их и подписать им приговор. Но здесь я говорю не о себе. Я подвергался и не таким опасностям, моя фортуна меня от них сберегла, и я на нее еще рассчитываю. Здесь речь идет об общественном порядке, о морали и о национальной славе.
На самом деле события 24 декабря 1800 года, конечно же, были частью роялистского заговора.
Историк Альбер Вандаль дает следующее определение царивших среди роялистов настроений:
«Роялистское движение, обнаружившееся в последние времена Директории, не остановилось сразу. Возвышение Бонапарта замедлило его, толкнуло его на другой путь, но не поставило ему непреодолимой преграды. Положительно можно утверждать, что весьма значительная часть французов видела в Бонапарте только последнюю ступень к восстановлению королевской власти, только временного, хотя и поразительно даровитого правителя. Мирные роялисты, лишь теоретически отдавшие предпочтение королевской власти, теперь уже склонялись в пользу примирения, готовы были удовольствоваться той безопасностью, которую давало им Консульство; роялисты же боевого типа, люди пламенной веры и дела, не собирались сложить оружия <…> Они порешили, в случае, если консул в ближайшем будущем не исполнит их требований, пустить в ход против него все те средства, при помощи которых они вели борьбу с его предшественниками, объявить ему войну не на жизнь, а на смерть, – и эти враги были бы действительно опасны, ибо они одни способны были стойко держаться против Бонапарта. Общественное мнение относилось к ним до известной степени сочувственно, видя в них открытых противников якобинства»13.
Наполеон успокаивал себя тем, что народу нужна сильная власть, что он примет ее как эквивалент королевской власти. Относительно народных масс Наполеон был прав: простые французы желали только ими одного – чтобы их не слишком угнетали и разумно ими управляли. Но и роялисты представляли собой немалую силу, способную взволновать народ и втянуть его в беспорядки.
Стендаль по этому поводу пишет:
«Умеренность первого консула, так сильно отличавшаяся от насилий предыдущих правительств, внушила роялистам безрассудные и безграничные надежды. Революция обрела своего Кромвеля; они были настолько глупы, что увидели в нем генерала Монка»14.