- А ты тут совсем ни при чем. Тебя в пьесе нет, - успокоил его Егор.
- Почему? Все есть, все играют, все развлекаются, а меня, как всегда, побоку? Федя, подай, Федя, принеси, Федя, пирожное подержи, но не ешь... - Обиделся тот.
- Что ты, ты хороший, а вот он... - стала Лидочка искать глазами импозантную фигуру автора, но ее скрывали надвигающиеся платья сестер.
- Значит, он в письменной форме тебя при всех обидел? Сделай одолжение, отойди на шаг, чтоб мне было сподручней размахнуться...
- И вы заметили, как у него Коломбина "проходит, чуть косолапя и кося глазами"? - процитировал Петя. - Это кого ж он имел в виду?
- Это такой оборот. Это чтоб было понятно, что у нее тонкое чувство юмора! - выкрикнул автор в свою защиту, заходя за стол и заслоняясь папкой.
- Интересный оборот! Крысота, а не пьеса получается! - От волнения "ы" прозвучало еще ярче.
Сестры разразились хохотом, и их пышные, с рыжинкой волосы поднялись вверх, как рисуют ведьм на шабаше.
- Смеется тот, кто смеется последний, - потемнел Петя, плотно сжав кулаки, и двинулся вперед.
- Затерто и неактуально, - успел бросить на ходу Бо, выскакивая в коридорчик и скрываясь от преследующих его слушателей в кухне.
- Я подпер дверь скалкой, - объявил он с той стороны. - Так что захотите обедать, милости просим мириться!
- Бо великолепный, выходи! - пробасил Петя грозно, еще надеясь на продолжение.
- И не подумаю! У вас к искусству предвзятое отношение! - И он стал насвистывать песенку герцога.
Лидочка и остальные приуныли.
- Вот дурака сваляли! Там суп, котлеты, голубцы со сметаной...
- Я больше с томатом люблю, - мечтательно поделился Федя.
- Ты любишь, а он съест, - ответил ему с улыбкой Егор. - Тылы надо было прикрывать, театралы гороховые!
- Егуша, так кто ж знал?
В это время за кухонной дверью послышалась какая-то возня, потом рычание, топот и падение стульев и голос Бо, отчаянно взывавшего:
- Выпустите меня отсюда!.. Лида!.. Петя!.. На, подавись! Вот тебе первый акт... Вот тебе второй... Вот самая драматическая кульминация! Рви, варвар!
- Наша такса Шантеклер, - догадалась Лидочка, - после завтрака она всегда спит в кухне.
Не успела она договорить, как Бо, растрепанный и без одной сандалии, выскочил в коридор. Позади него, между упавшими стульями, стояла шоколадная такса и яростно разрывала на мелкие клочки пьесу в лучших итальянских традициях. Кусочки бумаги взлетали и опускались, белыми хлопьями усеивая собачью широкую спинку и пол. У ножки стола растекалась молочная лужица, и в ней миниатюрными островами плавали орехи, а в зеркальной глубине буфета отражалась вся компания: насупленный, багровый Петя, вооружившиеся мухобойками сестрички, Лидочка в переехавших на спину бусах...
- А веселенькую пьесу ты сочинил, Бо! Я так сегодня наигрался, что до конца лета хватит, - мрачно улыбнулся Петя и направился к выходу.
Обида
Стоял один из тех тихих, сероватых сентябрьских дней, когда природа застывает на распутье, еще не решаясь расстаться с мягким теплом и лишь кое-где тронутой ржавчиной листвой, и хочется, плывя по поверхности мыслей, замереть вместе с нею и долго-долго сидеть, не шевелясь, ничего не ожидая и ничем не тревожась. Дальние аллеи парка и тот берег таяли в белесой дымке и все никак не могли раствориться до конца. Небо висело совсем низко. Изредка с треском падали каштаны и раскатывались в разные стороны, словно кто-то играл. Она сидела в оплетенной виноградом беседке и то смотрела вдаль, прислушиваясь, не проплывет ли речной теплоход в веселых флажках, то снова листала на коленях свой старый дневник.
Для чего он попался ей на глаза? Такой аккуратный, маленький, в неровную серую клеточку под цвет осеннему дню. Его никогда не баловали перечитыванием, ни засушиванием знаменательных цветов. Она бежала вещей и связанных с чем-то безделушек, которые и выбросить с годами все больше жаль, и нести с собою в тягость, держала только дневник и складывала в него отобранное, просеянное сквозь тончайшее сито.
Пролетели и стали перекликаться две сороки. Она опустила голову и перевернула страницу. 16 февраля 1989 года, ее именины. Было солнечно и снежно, и вечером она впервые слушала "Тоску" со знаменитым итальянским тенором и все думала, зачем ему столько пуговиц на костюме. А потом вернулся из Китая ее дядя, и целую неделю они слушали его рассказы и ели соевый соус и шоколад "Золотая гора". Телесная память оживила даже его вкус и плавно перенесла в пятнадцатое апреля, когда они ходили на обед к друзьям и было много шума и веселой возни вокруг огромного торта, не проходившего в дверь. На следующем развороте уместились рядом сразу пять месяцев, и в их синей, чернильной тени ходили разговаривали, словно живые, странные солнечные персонажи и угловатые вещи воскресали в прожилках юношеской восторженности. Рука перелистнула осень и еще одну зиму и, задержавшись над короткой стайкой слов, покорно легла рядом. Она совсем о ней забыла, не помнила много лет, а перечла, и с илистого дна поднялась глубокая немая обида. Когда же ее сюда вписали? Давно, пятнадцать лет назад. Не все из тех, кто был тогда с ней рядом, живы, и заросли тропинки, которыми гуляла ее девичья мечта, а боль от слова, от бессердечной мысли все так же свежа. Так в древних пирамидах, сколько бы веков ни минуло, хранятся споры ядовитого грибка и оживают, чуть проникнет свет.
"Обиды тают с извиненьем и остаются грозовою тучей без него", - подумалось ей и заволокло взгляд пеленою, так что водянистая, дрожащая даль наконец-то исчезла совсем.
Вечером, поздно, вернулся ее муж и громко и весело, с порога, топая ногами, чтоб стряхнуть морось, объявил, что он не один, а с лососем, солеными грибками и его величеством вином. Красным, на абрикосовых косточках, ее любимым. Оставив бумаги и сняв удобный, просторный пиджак, он прошел в кухню, и после него остался легкий запах хорошего одеколона и осенней садовой свежести.
- Где же ты? Смотри, какую занятную штуку они придумали, - позвал он жену, склоняясь над новой конструкцией винной пробки. - А это для чего же? Вот олух! Я ж не с той стороны взялся! - поругал он сам себя и потянулся за стулом.
- Садись, душа моя. Будем ужинать, я только на секунду, переодеться.
Она расправила салфетку на уже накрытом столе, достала из духовки горячее блюдо и стала перебирать кольца на все таких же тоненьких пальцах.
Он вернулся бодрый, освеженный, шурша крахмальной белой рубашкой и сияя спокойной улыбкой счастливого семьянина.
- Сделай одолжение, поешь сам, - сказала она вставая.
- Почему? Что-нибудь случилось?
- Ничего. Не хочется.
- Так посиди так.
Но она уже вышла за дверь.
В холле на столике осталась лежать его губная гармошка с серебряным завитком, любимое развлечение детей и всех приходивших в гости. Она постояла с минуту, потом резким движением схватила ее и бросила об пол. Деревянная поверхность от удара треснула и разлетелась на мелкие щепочки, на завитке появилась серповидная ямка.
- Бессердечный человек... - с горечью повторила она свои утренние мысли и, закрыв лицо руками, вышла в вечерние сумерки.
Тропинка
Лето в Коктебеле окрашено в зеленый и голубой и пропитано цветочными запахами. В прибрежных склонах, как ужи в траве, вьются дорожки, подводя, ведя вдоль и выпуская к морю. Все стремится к нему, и даже птицы звонче поют у берега. Возле горы, похожей на пышногривую голову Волошина, есть одна тропка совсем узкая, двое детей не разминутся, и не длиннее собственной их тени под вечер. Не раз мы с подружкой, когда обеим было лет по двенадцать, ходили ею, играя в детективов и направляясь на дальний пляж за розовыми ракушками. Однажды на прогулке вышел спор, приедет ли наш летний приятель, участник наших детских игр, и я загадала, что если пройдусь по ней с закрытыми глазами и не ступлю в траву, то будет по-моему, приедет. Менее чем через неделю, нас уже было трое, и мы с упоением бегали по "волошинской шевелюре" и бросали камушки в залив, а тропинка из обычной утоптанной глины превратилась в волшебную исполнительницу наших желаний.