- Не бойся. Я тебе не изменял, если ты думаешь об этом.
- Я не боюсь. Этого я не боюсь, - проговорила Вера.
- Ты ведь знаешь, что у нас не семья, верно?
- Ты так думаешь?
Николай потер уголки глаз – ужасно хотелось… спать? Нет, не спать… или спать так, чтобы проснуться пятнадцать лет назад в квартире на 17 линии на Васильевском острове и уже никуда не отпускать единственную женщину, с которой у него могла бы быть семья.
- Ужасно банально и пошло – я очень виноват перед тобой, Вера, - наконец, произнес он. – Не в том, что не люблю тебя. В том, что позволял тебе оставаться моей женой, но при этом сам считал тебя другом. Ведь это было так?
- Я и была твоим другом, оставаясь твоей женой. Неужели ты до сих пор считаешь, что семья – это только сердечные волнения? После всего, что ты видел. После всего, что ты пережил.
Она встала и пересела к мужу на кровать.
- Ты всегда можешь на меня положиться, Николай.
- Я знаю.
Он помнил ее удивительно уверенной в себе молодой особой, очень прямолинейной, но при этом никогда не переходившей черты, какой она была в пору ее учебы в университете, о которой было так много разговоров. Помнил ее в пятнадцатом, когда они стояли под венцом – серьезную, торжественную, влюбленную. Потом во время своих наездов в Петроград с фронта – кратких, почти слившихся в какой-то смутный неясный эпизод. Тогда он почти ничего не чувствовал к ней – времени и душевных сил не хватало. Важно было только одно – она ждет его. Только воспоминание о ее ожидании поддерживало его. Но тогда… именно тогда ее образ постепенно меркнул, оставляя другой, настоящий, живой образ женщины, которая не ждала и, наверное, не любила. И ради той, другой, единственной, раз за разом он возвращался. В последнюю встречу с Верой в семнадцатом, когда мир перевернулся с ног на голову, он смотрел в ее худое и уставшее лицо и вдруг понял – даже и она уже не ждала. В этом смерче невозможно было ни ждать, ни надеяться. Кажется, совсем не горевала о том озвученном его решении вступить в Добровольческую армию. Приняла это спокойно, почти равнодушно. В них обоих тогда не оставалось ничего, одна только пустота. В следующий раз они встретились уже в Париже. Зачем нужна была эта встреча, он не знал. Зачем она все еще пытается жить с ним, он не знал тоже. Но то, что не мог отогреть ее, и то, что она никогда не отогреет его, он знал точно. В этот вечер особенно остро.
- Я знаю, Вера. Но от этого только хуже, - он помолчал и, уставившись куда-то в черную бездну окна, прошептал: - Я слишком стар для любовных трагедий.
- Я тоже, - устало вздохнула Вера. – Может быть, поэтому мы до сих пор вместе. Потому что больше никому не нужны, кроме друг друга.
- Вера, я люблю другую.
Вздрогнула. Медленно подняла голову.
- Бедный мой… - прошептала Вера. – А она?
- Наверное. Она никогда не говорила, что не любит меня. Ни разу, за последние пятнадцать лет, - он усмехнулся. – Правда, за эти годы у нас было от силы пару недель. И ими мы воспользовались самым бездарным образом. Она давно замужем и вполне благополучна. Словом, я сентиментальный идиот.
Вера взяла его за руку, чуть сжала пальцы. И так сидела некоторое время, пытаясь разобраться в собственных мыслях. Она давно уж привыкла жить только тем, как будет лучше для него. Так как теперь будет лучше для него?
- Если хочешь, я уеду, - спокойным голосом сказала она. – Ты помнишь нашу Бов? Она теперь в Берлине и звала меня к себе. Только скажи, что тебе это нужно.
- Господи, Вера… Уезжай. Хоть к Бов, хоть на соседнюю улицу. У меня сейчас совсем не будет времени решать что-то. Экспедиция… Уже летом я пропаду в Каире. Надолго.
Он чуть привлек к себе жену и коснулся губами виска. А после тихо добавил:
- Да, мне это нужно. Ведь ты всегда знала, что однажды я скажу это.
Она решительно поднялась и прошла к своему краю кровати.
- Давай спать. Поздно уже.
- Поздно, - согласился он и откинулся на подушку. – Спокойной ночи, Вера.
Вера промолчала в ответ. Беззвучно плакала, чему научилась много лет назад. Еще в России, когда старой жизни уже не было, а новой быть не могло. Вот тогда она научилась плакать так, чтобы никто и никогда не слышал. И только подушку приходилось просушивать с утра. Но и этого он не увидит. У него завтра утренняя лекция, она точно знала. Как точно знала и то, что пока он не уйдет, она будет делать вид, что спит. Но ко времени его возвращения ее уже здесь не будет.
Ему лучше будет без нее. И она всегда знала, что однажды он скажет ей об этом.
24 декабря 1925 года, Лондон
Генри Уилсон, приладив к глазу монокль, недовольно осматривал платье жены. Золотистое, из легкой газовой ткани, оно, при том, что почти не оставляло открытого обозрению тела, все-таки больше открывало, чем скрывало – этой своей воздушностью и почти прозрачностью. Оно переливалось, поблескивало и сидело на ней невероятно хорошо, слишком хорошо. Пожалуй, никогда в жизни она не была красивее. Даже в те времена, когда он подобрал ее.
- А завтра все лондонские газеты напишут, что жена Генри Уилсона одевается, как падшая женщина! – рассерженно заявил Генри. – Ты хочешь, чтобы об этом я читал за рождественским завтраком?
- Перестань, Генри, - равнодушно ответила Клара. – За своим рождественским завтраком ты прочтешь о том, что твоя жена вновь стала иконой моды и законодательницей стиля. Или что ты там заказываешь журналистам, чтобы они писали обо мне и тебе?
- Ты сама не видишь, на кого сейчас похожа? Мы будем с тобой вместе, рядом встречать гостей. И как мы будем выглядеть? Как престарелый муж-рогоносец и его слишком молодая супруга в поисках нового любовника? Прелестный водевиль! Ты в таких играла?
- Я и не в таких играла. И никогда не скрывала этого от тебя. Но я никогда за всю нашу совместную жизнь не давала тебе повода говорить о себе в подобном тоне.
- Не давала, потому что знала, чем это чревато для тебя! – рявкнул Генри, однако лицо его заметно расслабилось, монокль он убрал в карман и даже почти улыбнулся. – Я очень рекомендую тебе надеть что-нибудь попроще, Клара. У тебя есть в запасе еще целых двадцать минут. Успеешь придумать – твоя гардеробная больше нашей гостиной, - он взял ее за руку и, поцеловав в щеку, добавил: - Будь умницей, дорогая. Я жду тебя внизу.
Клара смотрела вслед мужу и думала, как так получилось, что двенадцать лет назад она благодарила судьбу, которая, как ей казалось, вновь улыбнулась, устроив встречу с Генри Уилсоном – талантливым режиссером средних лет, имевшим имя и репутацию в театральных кругах Англии. В Париж он приехал по приглашению хозяина одного частного театра ставить новую пьесу. А познакомила их Жанна. Уилсону нравилось посещать богемные места, о которых он был, конечно, наслышан, и где однажды его и встретила вечно общительная Жанна.