Несмотря на все старания Кати хоть как-то приободрить сестру, Татьяна Николаевна часто начинала плакать — тихо и горестно.
Жалко ее было неимоверно. Катя пыталась ее разговорить, отвлечь от мрачных мыслей, но всякий раз сестра переводила разговор на сына. Вспоминала его детские шалости, болезни, успехи и неудачи. Достала старые Сашины фотографии и подолгу рассказывала — где и когда они были сделаны.
Катя тоже, разумеется, переживала за племянника, но — по-своему. Уже к обеду она уничтожила у сестры львиную долю ее запасов провизии, включая целое блюдо тех самых пирожков с морковкой. А ближе к вечеру Катя решила сбегать по магазинам — закупить кое-что из продуктов, а заодно и запастись в аптеке новыми лекарствами для сестры. Благо, она, кажется, задремала. Одевшись, она тихонько заглянула в комнату к Татьяне Николаевне. Та, словно почувствовав что-то, проснулась, приподняла голову и встревоженно спросила: — Кать, ты куда? — Я в магазин, Танюша. Спи… Татьяна Николаевна, прищурясь, взглянула на часы. — Нет, Кать, дай мне пульт — сейчас будут шестичасовые новости… — она вымученно улыбнулась сестре. — А ты иди, иди, Катюш, я в порядке… Катя кивнула и вышла из квартиры. Душа у нее была не на месте, поэтому в магазинах она металась между прилавками с такой скоростью, будто опаздывала на поезд. Минут через сорок она, нагруженная сумками, открыла дверь. В квартире было подозрительно тихо. Катя опустила сумки на пол и позвала: — Танюш! Тишина. Не сняв плаща, Катя на ватных ногах прошла в комнату сестры. Таня неподвижно лежала на боку, лицом к погашенному экрану телевизора. Ее левая рука неловко свесилась с дивана, рядом лежал телевизионный пульт. — Таня! — вскрикнула Катя и в ту же секунду с ужасом и отчаяньем поняла, что сестра ей уже не ответит. Она бессильно опустилась на пол рядом с диваном и взяла в руки еще теплую Танину ладонь. Жгучая боль потери удавкой перехватила горло, и Катя глухо, навзрыд заплакала. И еще долго, очень долго она сидела вот так — прижавшись мокрой от слез щекой к безжизненной руке сестры, — и давилась горькими, безутешными рыданиями. ***
Введенский перехватил Белова сразу после похорон матери. Сашин мобильник зазвонил, когда он только-только вышел за ворота кладбища. Категорическим тоном фсбэшник потребовал встречи, никаких возражений он слушать не стал и, назвав время и место экстренного рандеву, сразу отключился.
Можно было, конечно, плюнуть и не поехать. Но к тому времени Саша уже понял, чьи пули положили Луку и Руслана в Крылатском. Фордыбачиться и качать права в его положении было не только глупо, но и опасно. Ему ясно и недвусмысленно дали понять, кто в доме хозяин, кто рассчитывает и ведет свою грязную игру, и четко указали на его место во всей этой мерзости. Белов приехал на место с красными от недосыпания глазами, небритый и потерянный. Введенский уже был на месте. Рядом с ним в пустой придорожной беседке стоял Володя Каверин. В другое время Саша, наверное, немало удивился бы этому обстоятельству, но сегодня ему было не до того. Не поздоровавшись ни с одним, ни с другим, Белов вошел в беседку и тяжело опустился на лавку. Он закурил и поднял измученные глаза на Введенского. Игорь Леонидович ответил ему откровенно озлобленным взглядом. — Значит так, Белов, — он начал свой разнос ледяным, чеканным голосом, нервно расхаживая перед самым Сашиным носом. — Вы сами накликали неприятности. Так что скажите «спасибо» Владимиру Евгеньевичу, за то, что сидите здесь, с нами… — Введенский сделал выжидательную паузу. — Спасибо, Владимир Евгеньевич! — Саша с ернической насмешкой поклонился Каверину. Тот протестующе поднял ладони и замотал головой, демонстративно отказываясь от его благодарности, но Белов видел — ему безумно нравилось то, как Введенский его отчитывал. — Да! А не валяетесь где-нибудь под камнем в компании червей, жуков да лягушек. Понятно это? — фсбэшник резко развернулся к Саше. — Не слышу… Каверин еле сдерживал торжествующую улыбку. — Да понятно, понятно… — буркнул Белов и снова язвительно усмехнулся: — Извините, что я сижу, да? Введенский пропустил его колкость мимо ушей и продолжил все тем же раздраженным голосом. — Дальнейшие инструкции получите у Владимира Евгеньевича, — он кивнул в сторону Каверина. — Считайте, что все произошедшее — последнее китайское предупреждение. Никаких церемоний больше не будет. — Широко расставив ноги и заложив руки за спину, Игорь Леонидович застыл перед Сашей. Буравя его гневным, колючим взглядом, он внушительно, раздельно отчеканил: — Шаг влево, шаг вправо — расстрел. К чертям свинячьим! Казалось, он хотел сказать что-то еще, но вместо этого вытащил из кармана связку ключей на длинной, с полметра, серебристой цепочке, и раздраженно подбросил ее на руке. Наградив напоследок обоих своих подопечных суровым взглядом, Введенский направился к машине. Белов и Каверин остались одни. Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга. Странная это была пара — спаситель и спасенный. Каверин даже не пытался разобраться в букете собственных ощущений, в котором преобладали, пожалуй, ненависть, злорадство и некоторая досада: к сожалению, вендетта — это блюдо, которое надо есть холодным. В свою очередь спасенный не испытывал к своему «шефу» ни малейшей благодарности. — Зря он так прессует, — с наигранным сожалением покачал головой Каверин. — Ты это… не обращай внимания. — Тебя не спросили… — процедил Белов и, глядя на собеседника, презрительно прищурился. — Ну, валяй, инструктируй, что ж ты? Володя замялся, старательно изображая растерянность. — Так что, собственно… — пожимал плечами он. — Вместо Луки я теперь буду. Мои контакты в Чечне хотят оружия. Ну и… будем поставлять его по твоим каналам. Как тебе такой план? — Хреновый, — мрачно отрубил Саша. — А вот это ты зря! Чечня сейчас — такой ключик! К таким замочкам! — Каверин оживился, загримасничал, многозначительно задирая вверх свои маленькие белесые глазки. — Ты что! Потом всех нас еще благодарить будешь! — Угу… Я так отблагодарю, что мало не покажется… — угрюмо пообещал Белов. Саша повернулся вслед тронувшейся машине Введенского. Каверин проследил его тяжелый взгляд и вдруг рассмеялся и мелко-мелко закивал головой. — Да-да-да… У меня тоже иногда такие мыслишки бывают… — захихикал он. — Взять тратильчика грамм этак пятьсот, и — бабах! И нет куратора! Красота, а?! Даже не взглянув в его сторону, Белов встал и вышел из беседки. Каверин бросился следом, стараясь заглянуть ему в лицо. — Нет, правда, Саш… Есть ведь такое, согласен? А, Саш? — настойчиво спрашивал он. — Вот если по чесноку, сознайся, ведь охота иногда Леонидыча вальнуть? Вдруг Саша остановился и двумя резкими движениями ощупал карманы пальто Володи. В левом что-то было, он быстро запустил в карман руку и вытащил оттуда работающий диктофон. Белов выключил механизм и сунул его под нос опешившему Каверину. — А если б мы с тобой в бане разговаривали? Куда б ты его спрятал?! — брезгливо спросил он. Каверин развел руками и осклабился. — Ой, я тебя умоляю! — поморщился он. — Ну это ж просто привычка! Да не обращай ты внимания… Я даже жену иногда записываю, так, для интереса. А что? Пусть будет… — Штирлиц хренов! — Белов развернулся и стремительно зашагал к машине. — Саша! — Каверин растерянно смотрел ему вслед. — Ну, погоди, Саш! ***
Мрачные мысли, поселившиеся в голове Пчёлкиной в недостроенной даче в ночь после покушения, не исчезли и после похорон свекрови. Наоборот, ее смерть только укрепила Варю в четком понимании того, что в ее семейной жизни назрели срочные и кардинальные перемены.
Стоя у могилы Сашиной мамы, не дожившей даже до пятидесяти, Пчёлкина невольно думала — а не ожидает ли и ее такая же участь? А может, для нее все закончится еще раньше, и не от сердечного приступа, а от пули снайпера или от бомбы в машине, или перерезанного однажды горла? Или что-то будет с родителями? О том, что все эти ужасы вполне могли произойти не только с ними, но и с сыном, Пчёлкина вообще старалась не думать. Наверное, она давным-давно ушла бы от Белова, если бы не одно «но»: Пчёлкина любила Сашу с пелёнок. Первая любовь, любовь последняя… Сука… Именно поэтому она никак не могла решиться на самый крайний шаг. На одной чаше весов был покой ее самой и ее сына, их безопасность и, по большому счету, все их будущее, а на другой — одна только любовь, загадочная и непостижимая, как сама жизнь. Эти бесконечные раздумья, сомнения и собственная нерешительность выводили ее из себя. Плохо было и то, что Пчёлкиной совершенно не с кем было посоветоваться. Ну не с мамой же, в самом деле, — уж та бы, без всяких сомнений, была бы двумя руками за развод. С друзьями тоже не поговоришь.