Кларье выключил магнитофон, зевнул, почесался, пощупал, подойдя к зеркалу над раковиной, кожу на щеке, состроил зверскую гримасу и, не оглядываясь, проворчал вошедшей горничной:
— Войдите!.. Добрый день… поставьте поднос на ночной столик. Спасибо. Когда станете убирать комнату, не трогайте магнитофон.
Внезапно раздалось тихое бренчание телефона:
— Алло? Господин комиссар?.. Вас тут спрашивают.
И почти сразу раздался голос доктора Мелвилля:
— Алло, комиссар… Извините за беспокойство. Но, наверно, вам следует знать о любых даже самых незначительных происшествиях. Вот поэтому я и звоню по поручению доктора Аргу сообщить, что умер Антуан.
— От чего?
— Как это от чего? Умер естественной смертью, разумеется! Сердечный приступ. Он был очень слаб в последнее время. Вы ведь понимаете, комиссар, что смерть для него избавление от мук. Столько месяцев терпеть!
— Хорошо! Иду!
— О, вы можете не спешить! Сегодня Антуан, завтра кто-нибудь другой! Наши пациенты здесь для этого и находятся!
Кларье вешает трубку, раздраженный легкой иронией, сквозившей в речи доктора Мелвилля. Да, он понимает, что заведение Кэррингтона предназначено в первую очередь для того, чтобы пациенты тихо и спокойно умирали, так что нет ничего противоестественного в том, что каждый или почти каждый день в клинике отмечен чьей-то смертью. И все-таки ему, полицейскому, трудно с этим смириться, будто в каждой смерти таится нечто подозрительное. Разве кто спорит, что в некоторых случаях смерть несет с собой освобождение от страданий. «Но не тогда, — ворчит Кларье, — когда человек умирает под самым моим носом». Комиссар быстро приводит себя в порядок. Черт! Настроения никакого! И ничего хорошего не предвидится. Однако ослепительный летний свет встречает его удивительно гостеприимно, и повисшая в небе солнечная улыбка представляется комиссару доказательством дружеского участия природы. Да, Антуан мертв. Но надо крепко вбить себе в голову, что особой трагедии в этом событии нет. Кларье решает немного пройтись пешком и успокоиться, слишком угнетающе на него действует выпавшая на его долю работа, хочешь не хочешь, а мысли почти постоянно крутятся вокруг смерти. Когда говорят: «Все там будем!» — тут не поспоришь, все правильно! Но заранее тренироваться рвать нити, из которых соткана жизнь, со всеми ее радостями, общением с друзьями, любовью?.. «О Боже, — вздрагивает Кларье, — если они разглагольствуют об освобождении, то, значит, вскоре заговорят и о эвтаназии, а я знаю одного старого полицейского, которого ждет славная взбучка, поскольку эвтаназия — это хоть и негромкое, но все-таки преступление. Я так и слышу их ругань: „И чем это он занимается, ваш комиссар?“ Ну, давай, голубчик, тебе платят деньги вовсе не за философствование, а за работу, вот и допытывайся, отчего умер Антуан!» Кларье начинает торопиться, однако вокруг клиники да и внутри тоже царит обычное спокойствие. Как и всегда, по коридорам деловито шествуют медсестры, врачи. Как всегда, улыбаются. Неподалеку от него вестибюль клиники пересекает Марсель. Они приветствуют друг друга. Еще один инвалид. Еще одно чудо Кэррингтона, никогда не скажешь с первого взгляда, что нет руки. Чуть позже Кларье узнал, что Марсель работал в клинике ночным сторожем. Ориентируясь по стрелкам-указателям, Кларье шел к приемной комнате для посетителей, задаваясь вопросом, сколько же всего калек вышло из лечебного центра за последние несколько лет и, следовательно, скольким больным сумел помочь Кэррингтон? И чувствовал, что подобные бессмысленные размышления лишь обостряют засевшую в нем глухую враждебность против собственной неумелой жизни, против смерти, против всех, кто ведет тусклое и неспешное существование, забившись, подобно личинкам, каждый в свой кокон. А вот это приятно: доктор Аргу ждал его на пороге приемной.
— Я искренне сожалею, комиссар, что, видимо, напрасно вас побеспокоил. Давайте поднимемся.
Едва они вошли в кабину лифта, как доктор Аргу принялся пересказывать ход событий:
— О случившемся мне сообщила Вероник. Она ждет нас в палате Антуана с тремя другими сиделками: Валери, та работала с двадцати двух часов до полуночи, госпожой Ловьо, эта сидела с полуночи до двух часов ночи, и Моник, с двух до четырех. Наконец, сама Вероник дежурила с четырех до шести часов утра. Именно она и подняла тревогу. Антуан умер во время ее дежурства.
Лифт остановился, и двери кабины бесшумно распахнулись. Кларье тотчас узнал виденный им накануне уставленный цветами и благоухающий коридор. Но он лишь сердито передернул плечами и, ворча что-то себе под нос, отправился вслед за доктором. Антуан лежал на кровати, еще более костлявый, нежели накануне. Трубка, соединявшая прежде его руку с полупустой бутылью, была уже убрана. Вероник, в пижаме, жалобно всхлипывала в окружении трех других сиделок, уже успевших облачиться в больничные халаты. Все четверо ждали, когда их начнут допрашивать. Однако доктор Аргу первым делом подвел комиссара к кровати и обвинительным жестом покружил пальцем над щекой покойного.