Сего не будет, ибо здесь -- ваше отечество. А в своем отечестве, под родным кровом и в отчем доме, вы навсегда будете для своих родителей детьми. Сколько бы вы ни были взрослы и сколько бы ни было у вас самих детей, все равно, пока живы батюшка или маменька, вы все будете делать не так. Пригласите их к себе в гости, и они, проделав на долгих путь в шестьсот верст и перецеловав по приезде своих внучат, через день-два после общего веселья от встречи скажут, что стол в гостиной надобно было бы поставить сюда, а кресла туда, ибо так удобнее. Потом разбранят Михея за то, что тот чистит платье не как положено. Заметят, что гречиху нельзя сеять так рано, как вы сеете, что гувернеры держатся слишком развязно, даже нагло, что в доме не хватает зеркал... И много принесут своими наблюдениями себе и вам неудовольствия, ибо, зная, что вы их все равно не послушаетесь, живя давно по своим правилам, зная, что, не послушавшись, если и будете соглашаться с ними и оправдываться, то это будет не чистосердечно, а если будете оспоривать, это будет непочтительно, -- зная все, они не умеют доверить вам вашей жизни: все им будет казаться, что вы живете не как надо.
Как можно быть парламенту или конституции там, где выдают замуж за чины, а женят на деньгах, где сказать свободное слово возможно только по протекции и где заповедано от начала бытия, что яйца курицу не учат? Зачем уложение, когда есть один главный закон: неразумие сына погубляет пути его? Мы вручаем себя батюшке, маменьке, полковому командиру, государю и отечеству, зная их несовершенства и стараясь незаметно от них прожить ту жизнь, которую называем своей.
"Мы покорны судьям да господам; они -- губернатору, губернатор -- царю, так испокон веку ведется. Как некого будет слушаться, так и дело-то делать никто не станет". -- Сия холопья логика имеет тот резон, что выражает не взгляд на вещи одного человека, а родовую идею. Можете отрицать (по молодости лет или по закоснелой привычке умствовать) и логику и идею, но если вы здесь родились и собираетесь здесь умереть, безрассудно сопротивляться силе вещей -- назовите эту силу судьбой или законом исторической необходимости, от слов она не перестанет существовать вокруг вас, и если вы не станете сами ее частью, то всегда будете чувствовать, как она вас давит, непроизвольно намереваясь подчинить иль уничтожить.
Посему: наслаждайтесь! -- все проходит. Коль ныне радостна Россия! Как торжествует весну нового столетия! Как прощается с веком минувшим! По такому случаю нельзя не послушать оду. У нас есть одна на примете, правда, сохранился лишь французский ее перевод, отчего мы вынуждены цитировать прозаический подстрочник того перевода: Осьмое-на-десять столетие кончилось, Дав бытие Вольтеру, Франклину Куку, Румянцеву, Вашингтону! Истинно поражающим ум человеческий Было ты, осьмое-на-десять столетие ! И помрачающе разящим оный ты было, И возносящим из персти земной превыше облак. Ты дало бытие мудрому законоправству И всепожирающей вольности, Веселию и унынию, наукам и гильотине. Где, в каких странах, Варварством уничиженных, Видели вы, дабы державный отец Держал в цепях отрока-сына И сам бы сдирал кожу С жертв своего правосудия? Когда сие было? В тебе, осьмое-на-десять столетие... При виде сего сердце замирает, А взоры мерзятся таковым позорищем. Но не северный ли Август, Не Цезарь ли полночной страны, Не Петр ли Великий сие совершал? Не он ли, воздвигая здание разума. Повелел сносить смердящие трупы В подвалы оного? Не он ли, взращивая противобожие в своей душе, Воззвал и подвластный ему народ На ревнование -- не токмо другим народам -Нет! Но самому Промыслу! Что дашь ты, девятый-на-десять век? Какую новую гильотину иссоздашь, Дабы предварить душу блуждающего человечества О бездне, ждущей его? Или, быть может, ты и есть та бездна, Из коей оно уже не восстанет к свету?.. Ты кончился, осьмой-на-десять век ! Уже строится первый из пироскафов, Первенец убийственной мечты человека О своей власти над бытием. Но твои отголоски эхом будут докатываться До нашего уха еще очень долго, И только грохот колес пироскафа Заставит нас забыть о них. Ты же, пироскаф, убьешь, без сомнения, Поэзию бесконечных пространств И медленного времени. Ты -- символ недоверия человека к природе. Паром своим ты затмеваешь небеса, А шумом глушишь тишину души.
9 апреля 1801 года. Милая Александрина... Вы уже уведомлены о смерти нашего императора Павла -- почему бы вам не приехать, как это делают другие? -- не желаете же вы навечно оставаться в деревне. Твой муж мог бы вернуться в службу, не рискуя быть высланным в 24 часа.
Тысячу приветов Абрааму Андреевичу.
Приезжайте к нам, милостивый государь! Сколько лет, сколько зим не видались. Ныне обстоятельства совсем другие, всяк живет, как хочет, никто не беспокоит, все радуются и себя поздравляют, всяк имеет свои причины. Обрадуйте приятельницу вашу, которая тою только надеждою питается, чтобы видеть своего друга -- не лишите нас сего удовольствия, докажите нам знак вашей дружбы той, которая вам навсегда будет обязана.
Елизавета Полетика.
* * *
Это Lise звала их назад. Полетикой она стала потому, что вышла замуж. Теперь она ждала ребенка. Но и ее друг Александрина тоже была брюхата -- у нее должна была родиться дочь София. Да и Аврам, кажется, не особенно стремился вернуться. Видимо, он уже вошел во вкус хозяйствования и семейной жизни. Овес, рожь, горох, гречиха, дорожки, пруды, каскады, беседки, клумбы -- вот что занимало теперь его ум.
Словом, никуда они не поехали.
1802
Потеря малознакомого человека не есть великая для нас потеря, но она живо напоминает возможность утрат важнейших.
Смерть друга не выходит из памяти, обычно никогда. Посему судите сами, каково было Александре Федоровне узнать о том, что ее друг Lise Полетика умерла от родов...
Ничто не бессмертно, не прочно под вечно изменной луной...
Вернемся в Вяжлю...
* * *
Голощаповская ссора трехлетней давности медленно сгладилась, и Аврам звал батюшку к себе: "А надобно б когда-нибудь, батюшка, взглянуть на здешнюю сторону; но только летом, а не зимой; что наша жизнь в разноту? Тогда только и совершенное благо, когда вместе. Я вас уверяю, что вы здесь никогда не увидите таких сцен, какие вы видели, когда мы были вместе, -- я сии дни исключаю из жизни моей, и дай бог, чтоб они были последние в ваш и мой век".
Батюшка, да и все голощаповские Боратынские весьма любопытствовали на счет Аврамова потомства: "Сделайте милость, поспешите нас уведомить, как вы там находитесь и как дорогой Бубинька вас там забавляет, как сия нежная веточка вашей любви оперяется в своем смысле и познании и какие уже дает надежды. Нам все это интересно будет ведать и будьте уверены, что и мы не холодное примем в том участие".
Потомство увеличивалось, и в 802-м году, кроме Бубиньки, уже жили на свете Сошичка и Ашичка: Софи и Ираклий (Sophie et Hercule).
Сам Андрей Васильевич, разумеется, не выбрался в Вяжлю, но младших детей время от времени командировал. Машурок, Катинька, Алексашинька жили у Аврама по месяцам. Морские братья были в Петербурге и не бедствовали: Петр получил чин генерал-майора, Богдан -- вице-адмирала, Илья -- полковника. Из них к Авраму приехал, наконец, осенью 802-го года Богдан. Они сделали бумаги и поделили Вяжлю пополам: по 1000 с лишком душ на брата. Петру и Илье доставалось по 300 душ.
1803
Летом в Вяжлю прибыл послом от Андрея Васильевича Алексашинька -младший брат, 20-летний поручик в отставке, задумчивый повеса и пылкий ипохондрик. Видимо, в это лето и случилась та история, о которой гласит только предание.
Александр был на десять лет моложе Аврама и ровесник Александрины. По преданию, в семье родной он нашел привет своим чувствованиям только в младшей сестре Катерине, хранившей его силуэт до глубокой старости. "Впрочем, -- гласит далее преданье, -- было еще одно существо, которое непременно должно было иметь сильное влияние на Александра Андреевича. То была жена его брата Александра Феодоровна Боратынская; ее точно можно было назвать необыкновенной женщиной; в ней благородство характера, доброта и нежность чувства соединялись с возвышенным умом и почти не женской энергией. Что ж удивительного, что она поразила Александра Андреевича и что он привязался к ней всеми силами своей пылкой души. Была ли это одна возвышенная симпатия или чувство более исключительное и страстное -- трудно решить. Но дело в том, что эта пламенная привязанность навлекла на себя неодобрение всех почтенных членов семейства Боратынских, и Александра Феодоровна, слишком гордая и прямодушная, чтобы переносить даже предположения, совершенно удалилась от молодого человека. Этот эпизод его жизни сильно подействовал на него: он стал еще мрачнее, еще молчаливее и перестал поверять свои мысли даже нежной сестре... В это время у Андрея Васильевича жила молодая девушка, иностранка, в качестве компанионки его дочерей. Александр любил разговаривать с ней, но никто не подозревал между ними особенной короткости, когда старика отца поразило нежданное известие, что они вместе бежали... Вскоре после этого началась Австрийская кампания, и Александр отправился в поход в сопровождении молодой женщины, решившейся разделить его тревожную судьбу. После Аустерлицкого сражения разнесся слух о его смерти, и родные публиковали в газетах, что если известная особа была соединена с ним законным браком, то она может востребовать седьмую часть наследства. На этот вызов ответа не было...".