19-го апреля 1792-го года. Санкт-Петербург.
...Брат Алексашинька у меня жил всю святую неделю, и Его Императорское высочество, узнав об оном, приказал его к себе представить, и он так ему полюбился, что я его каждый день во всю неделю возил с собою к нему... и он гак утешал Его высочество, что несколько раз хохотал, смотря на его проказы, и он так смел, как будто всегда был при государе.
10-го июня 1792-го года. Павловское.
...О болезни ж моей вы не сумневайтесь; она мне к здоровью послужит. Вам известна моя рана на ноге... сделали мне операцию, разрезав больное место вдоль. И теперь мне невозможно никуда выходить... Чрез шесть недель, меня уверяют, что я буду здоров... Его Императорское высочество чрез день сам меня всегда навещает, и каждый день два раза присылает справляться о моем здоровье...
Итак, свидетельствуя мое глубочайшее высокопочитание и преданность пребуду ваш, милостивый государь батюшка! Покорнейший сын
Аврам Боратынский.
1793
Когда великий князь верил кому, то бывал щедр: генваря 4-го Аврам был повышен до премьер-майоров, июня 1-го до подполковников. В подчинении у него было без малого две тысячи человек. Само присутствие Катерины Ивановны при дворе цесаревича возвышало ее родню.
Натурально, Катерину Ивановну ненавидели все, кто не мог преступить магической черты, очерченной ею вкруг души цесаревича, и, разумеется, мечтою их было удаление Нелидовой. При дворах всегда складываются партии. Первенствуют достигшие самых уязвимых частей повелителя; вокруг них собираются люди, не имеющие прямого доступа, например, к горлу своего благодетеля, каковой возможностью пользуются цырюльники. Цырюлники, камердинеры, наложницы -- все они редко сами берут политическую ролю. Но, как суфлеры, не видные миру, они творят спектакль снизу; на них устремлены взоры трагических актеров в минуту отчаяния.
Еще после взятия Анапы ко двору привезли среди прочих диковин мальчишку-турчонка. Он не умер от страха и холодов, а был именован Иваном Кутайсовым и определен к Павлу Петровичу камердинером. Великий князь верил его усердию, однако турок -- турок и есть: для забавы. Но вот люди дальновидные начали выхвалять цесаревичу его камердинера, и тот стал незаменим, сделавшись ушами и глазами Павла Петровича. -- А слышать и видеть цесаревичу было что.
Время было такое. Французская зараза в любое утро готовилась объявиться в Гатчину. -- "Дети мои! -- говаривал великий князь сыновьям. -- Вы видите, как во Франции обращаются с людьми -- как с собаками!" -- Во Франции лилась кровь, и придумали страшную машину гильотину для отсечения голов царствующим особам. Посему, когда цесаревич обнаружил в собственном войске четырех офицеров в мундирах короче положенного, всех их подполковнику Боратынскому велено было отправить под арест, как вольнодумцев и, может быть, якобинцев. Ибо революции начинаются с примерки незаконных мундиров.
Но французская вольность не была страшнейшее зло. Поедать туда Боратынского с пехотой и Аракчеева с артиллерией -- шум утишился б в два дни. Страшнее царица-мать -- избавительница народов, российская Минерва. Что она хочет посадить его старшего сына и своего внука Александра вместо него на трон -- это он предчувствовал. Не знал только наверное: готовое завещание о наследовании Александром престола уже лежит в ее бюро или еще в шкатулке на рабочем столике. ("Мой Александр женится, а затем будет коронован -церемониально, торжественно, празднично". -- Так мечтала государыня.)
1794
Когда цесаревич волновался, он не начинал первым есть. Летом, в Павловском и Гатчине, ему дышалось легче. Зимой, когда он переезжал в столицу, он чувствовал себя перед входом в ловушку: один неосторожный шаг -скольжение -- дверца захлопнулась. Преданные люди сосчитывались на пальцах. Шпионы рыскали по комнатам. Гатчину окружали гвардейцы.
Г. подполковнику Боратынскому.
Прикажите у себя поближе смотреть, нет ли или не будет ли из городу подосланных ково, как у вас, так и в Гатчине, о чем и напишите как к Штейнверу, так и Борху.
П. 1795
Великий князь терпеть не мог несообразностей. Он знал наперечет всех своих офицеров и по зимам, в Петербурге, мысленно присутствовал на вахт-парадах у гатчинского коннетабля на баталионных учениях. Там трудился Аврам. Ежедневно от отсылал цесаревичу рапорты:
-- Штаб-офицер об отпуске просит на три дни. Швед явился с аттестатами о принятии в команду наследника. Аудитора надо направить для производства следствия над конной артиллерии извозчиком. Подполковник Аракчеев увольняется по собственным нуждам на три месяца и о том просит изволения. На подполковника Пузыревского жалоба майора Герценберга. Из Софийского полка уволенный музыкант явился с прошением о принятии в баталион его высочества. Гренадер желает жениться на крестьянской девке...
Павел Петрович вставал в пять по полуночи. При свечах читал рапорт своего главнокомандующего. Не терпел, чтоб было лишнее, но выходил из себя, когда узнавал стороной то, о чем не сообщено.
"... должен вам подтвердить, чтоб были вы осмотрительнее..."
"... вместо того, чтобы становиться вам путче, вы оплошнее исполняете вашу должность..."
"... вы же, г. подполковник Баратынской, дадите мне ответ, почему вы в силу должности вашей о сем меня не уведомили и не разобрали оное дело..."
"... вы, г.подполковник Баратынской; сами собою без моего дозволения..."
"... но к удивлению моему, г.подполковник Баратынской, о том мне не донесено..."
Кончилось сие тем, чего следовало ожидать.
1796
Уши и глаза Павла Петровича -- турок Иван Кутайсов сглазил Катерину Ивановну в феврале, и Павлу Петровичу стало ясно, что государыня расставила с ее помощью вокруг Гатчины и Павловского своих шпионов. Великий князь переходил к бешенству быстро. Он не пожелал более видеть Нелидову, а следом за нею в конце марта прогнал от себя и своего главнокомандующего. Остальных братьев опала не успела коснуться: они были далече -- в плавании у аглицких берегов.
Мартовское солнце топило черный снег на дорогах. Аврам уезжал из Гатчины в Петербург. Было ему нехорошо -- сие несомненно. Ему оставалось жить ровно четырнадцать лет, которые требовалось заново наполнять целью и отчетливостью. Где то и другое взять -- он вряд ли знал.
А мы знаем, что пройдет семь с малым месяцев, снова все переменится; знаем даже, что именно произойдет с Аврамом чрез семь с малым месяцев. Неизвестно нам как раз то, что знал сам Аврам, -- как именно ему было нехорошо, какие привычки сердца и заблуждения ума он оставлял в Гатчине! Заполнить сей пробел возможно лишь глубокомысленными предположениями (что-нибудь вроде: будучи телом, вероятно, в яцынскую породу -ширококостным, тяжелым, с виду неповоротливым, -- он, от того, от чего другие люди хиреют и усыхают, должно быть, только полнел; вся энергия, вырывавшаяся из него на гатчинском плацу, теперь, оставаясь нерастраченной, видимо, пересыщала тело; быть может, рос живот; несмотря на язвительное напутствие, коим, скорее всего, Павел Петрович сопроводил отставку Аврама, тот, верно, скучал и по великому князю, и по Гатчине; очевидно, ему вспоминалась легкая фигурка и бодрый шаг наследника, мерещилось ласковое слово рыцарственного примирения; наверное, он надеялся быть снова призванным, ибо рожден был для службы царской; но Аврам не смог бы никогда броситься на колена и, подобно Аракчееву, обнимая сапоги цесаревича, шептать в отчаянии: "У меня только и есть, что Бог да Вы!" -- Аракчеев был безроден, у Аврама были отец, братья, сестры, Голощапово, Подвойское, будущая жена, будущие дети, дом, сад, поля, деревня -- ему было что терять и, хотя он прослужил в гатчинском войске пять лет и по должности своей не мог не совершать зла, исполняя приказы (в том числе безумные) великого князя, он жил честным человеком и ведал, что такое достоинство).
Однако предположений будет еще предостаточно на сих страницах, и посему, любезный читатель, знакомьтесь пока с былью.
ГРУШЕНЬКА Быль
Грушенька вдовела третий год. Муж ее геройски сражался под Очаковым, за ранами вышел из службы раньше срока и умер на ее руках. Детей Грушеньке бог не дал, и она, несмотря на свои двадцать пять лет, была стройна и прекрасна.
Однажды, незадолго до Успеньева дня, она отправилась, как и ранее, продавать цветы. Утро было прохладное, цветы облиты росою. Когда она поворотила на мост у столпа, навстречу появился молодой офицер. Глаза его, кроткие и насмешливые, смотрели на Грушеньку ласково и лукаво.
-- Ты продаешь цветы? -- спросил он с улыбкою.
Продаю, -- отвечала она.
А что тебе надобно?
Пять копеек пучок.