Долго не мог я сомкнуть глаз. Я не был доволен собой. Я не имел права доверяться княгине, и мне начинало казаться, будто кто-то рассказывал, что она уже собиралась однажды бежать с кем-то куда-то или даже бежала в самом деле. Словом, я был раздосадован, утомлен, встревожен, и сон мой не был спокоен.
Подлец Никита разбудил меня четверть седьмого. Я едва не убил его. В две минуты одевшись, я вылетел из дома и бросился искать извозчика. Но извозчики как сквозь землю провалились. Улицы, ведущие к островам, были безлюдны, я полубегом-полушагом домчался до вчерашней переправы. Перевозчик был тот же, рубль оказал то же действие, но я никак не мог найти беседку! Это был новый ужас. Я взглянул на часы. Пять минут восьмого! Я бросился бегом сквозь кустарник, ломая ветки, спотыкаясь, скрежеща зубами. В четверть восьмого я все еще плутал, и только когда на моих часах минутная стрелка почти опустилась, я выбрался на знакомую тропу. Это был тот самый роковой поворот, на котором она назначила мне свидание. Я растерялся. Если она уже приходила и, не дождавшись меня, ушла, мне надо мчаться в одну сторону с надеждой ее догнать; если она еще ждет, надо лететь в другую, к беседке. Я выбрал первое и скоро вбежал в аллею, где мы расстались вчера. Я остановился, вглядываясь в ту сторону, откуда она могла прийти или куда уйти. Если бы кто-нибудь увидел меня в эту минуту, вряд ли он принял меня за здорового человека. Ворот расстегнут, пот льется градом, глаза впиваются вдаль.
Вдали и в самом деле виднелись две фигуры. Но даже если одна из них -она, приближаться было нельзя, ибо я не мог предположить, кто. рядом с нею. К тому же, я знал, что князь любит совершать утренние моционы, а встречать сейчас князя не входило в мои замыслы. Я взглянул на часы. Без двадцати пяти восемь! Я быстро рассчитал, что даже если она пришла вовремя и, прождав меня некоторое время, ушла, она не могла так быстро вернуться в аллею, а если бы вернулась, я ее сейчас точно бы увидел. Может быть, конечно, она кого-то встретила, возвращаясь, и тогда все пропало, и это их фигуры видны в конце аллеи. Но фигуры, сколько я мог заметить, приближались, а не удалялись. Нет, не она! Я опрометью кинулся обратно, к беседке. Она может быть еще там! Я задыхался от страха не застать ее, ноги мои сводило от бега, в боку кололо, сердце вырывалось из груди.
Я подбежал к беседке. Ноги подкашивались. Было без четверти восемь. Беседка была пуста. Я пробежал несколько саженей далее по тропе, спустился к пруду, снова заглянул в беседку, обежал ее вокруг, опять влетел в нее, бросился на скамью и заскрежетал зубами.
Я был уничтожен, жизнь моя была кончена.
Я скрежетал. Если бы она вдруг возникла сейчас, я согласился бы на все ее условия, я вышел бы в отставку, порвал бы с родственниками, занял бы, выиграл, выпросил, украл бы, наконец, проклятые деньги! Я подкупил бы будочников. Сделал бы нам подложные паспорта... Боже мой! Что я наделал!
И тут вход в беседку закрыла тень. Невидимая рука бросила что-то на пол. Я метнулся со скамьи. То был запечатанный лист бумаги. Схватив его, я вылетел вон и увидел на тропе убегающего мальчишку, одетого казачком. С дрожащим сердцем я развернул записку. Она писала: "Простите великодушно мои слезы и мольбы. Если вы в самом деле любите меня, не показывайтесь несколько дней у нас. Может быть, мне не удастся видеть вас наедине до нашего отъезда. Помните меня. Будьте в сентябре там, где я сказала. Там все будет решено".
Я не удержался, однако, и пришел к князю в тот же вечер. Она не выходила, сказавшись больной. Я пытался увидеть ее в последующие дни, но судьба препятствовала мне. Я томился и падал духом... Они уехали на три дня раньше положенного времени... Некоторое время я не знал, на что решиться. Наконец, собравшись с духом и не без колебаний, принялся за приуготовления. Наступил сентябрь.
Вдруг сильнейшая горячка охватила меня. Долго я лежал в бреду и только к ноябрю смог выходить на улицу. Князь с супругою тем временем вернулись в Петербург. Мне не было прощения, тем не менее я рвался ее увидеть, надеялся, что она выслушает мои объяснения, что еще не все потеряно. Образ ее колол мою память. Я уныло и нетерпеливо ждал встречи.
Я увидел ее у В-вых. Княгиня сидела рядом с Т*** и говорила с ним, обмахиваясь веером. Мне она улыбнулась так дружески и приветливо, как будто мы расстались вчера. Я искал случая сказать ей слово наедине. Но, как нарочно, ничего не получалось -- вечер был без танцев. Только раз на мгновение мы оказались близко друг от друга и без свидетелей.
-- Вы простили меня? -- быстро спросила она. Сердце мое забилось, как тогда на тропинке. Она улыбнулась. -- Я тоже простила вас. -- И сжав незаметным движением мне руку, она тотчас заговорила о чем-то с Д***, подошедшим к нам.
Они уехали от В-вых рано и я в досаде проиграл триста рублей. Я любил ее нешуточно и не мог думать ни о чем, ни о ком. Рассудок мой бездействовал.
Вдруг я получаю письмо от сестры с сообщением о тяжкой болезни маменьки. Необходимо было неотложно ехать в имение за 700 верст от Петербурга. Но я должен был непременно видеть княгиню! На следующее утро я отправился с визитом к князю, зная заведомо, что он в сенате, и она одна. Она не приняла меня. Я явился к ним вечером -- она не выходила. Я рвался на части. Чувства мои раздваивались. Я написал княгине отчаянное письмо. Беспокойство и тоска снедали мне душу. Через день я получил ответ: "Вы помните меня? Вы не шутите? Я должна вас видеть. В четверг будьте у меня в одиннадцатом часу непременно. Скоро все решится!"
Обстоятельства мои запутывались.
* * *
На этом рукопись журнала неизвестного, отрывки из которого мы привели, обрывается. Досадно, конечно: не каждый день встретишь столь подробные излияния. Впрочем, мы не можем ни датировать эту рукопись с точностью, ни разъяснить любопытствующему читателю, какие конкретно лица были участниками описанных событий. Некоторые детали, конечно, позволяют строить некоторые гипотезы, что позволило нам самовольно подобрать эпиграф, однако вернее думать, что перед нами не действительные дневниковые записи, а имитация их, сделанная с не вполне понятной целью. Как бы то ни было, нам эта рукопись пригодилась -- она призвана восполнить сюжеты тех преданий, знания которых мы должны, следуя благовоспитанности, бежать, но без опыта которых нет и жизни.
Посему, оставив поприще догадок и вымыслов, напомним, что на дворе 825-й год. Начался он вовсе неплохо: уже 7-8 генваря стало известно, что Закревский в отставку не выходит, а остается герцогствовать в Финляндии.
24-го генваря, в субботу, он отправился на два месяца в Петербург. Наряду с прочими делами он имел одно важное для нас: говорить императору об унтер-офицере Боратынском.
25-го генваря, в воскресенье, или 26-го, в понедельник, следом за генералом из Гельзингфорса выехала Магдалина -- с Мисинькой * с кем-то из адъютантов (может быть, с Путятой) и с унтер-офицером Боратынским. В Фридрихсгаме они расстались: генеральша последовала в Петербург, унтер-офицер в Кюмень.
* Мисинька, или Мисс -- англичанка, компаньонка Магдалины.
* * *
10 февраля.
Из Кюмени пишу к вам, милая маменька, где мой славный Лутковский и его жена с прежней дружбою приютили меня. Я увидел их с истинным чувством, и как могло быть иначе? Пять лет я провел с ними, всегда окруженный заботами, всегда принятый как лучший из друзей. Им я обязан всем облегчениям моего изгнания.
Генерал простился со мною любезнейше и обещал сделать все зависящее от него для представления. Я верю, что он сдержит слово. Но даже если, вопреки его ко мне благорасположению, дело не будет иметь успеха, я навеки сохраню к нему живую признательность за все наслаждения моей жизни в Гельзингфорсе. Три месяца, проведенные там, навсегда останутся сладостным моим воспоминанием.
Я уехал на следующий день после него с Генеральшею. Ничто столь не оживляет, как краткие путешествия, подобные тому, что мы совершили. С нами была та самая Мисс, о которой я говорил вам, и один адъютант -- обширного ума юноша. Ничто не могло быть милее наших обедов и ужинов. Мы расстались лучшими друзьями, и путешествие это пробудило во мне, по крайней мере, на время, неодолимую охоту странствовать.
Как ваше здоровье, милая маменька? Я долго не писал к вам, но тому причиною путешествия, всегда вынуждающие к перерывам в переписке. Что ж! я тоже нескоро теперь получу вести из Мары.
Прощайте, любезная маменька, даст Бог вам здоровье и утешит вам душу: это моя ежедневная молитва, и я повторяю ее в своих письмах столь же привычно, как и искренне.