Прогресс языка и мышления нельзя сводить, как это часто делают, только к увеличению их различительной (дифференциальной) силы. Он выражается также в углублении обобщающей (интегральной) способности языка и мышления. На эту их особенность и опирается полисемия. Из нее она и вырастает. Интересно, что в тех языках, куда проникло французское существительное poudre, оно сохраняет полисемию. Так, английское powder – это и ʽпыльʼ, и ʽпорохʼ, не говоря уже о других его значениях (порошок, пудра). Следовательно, современное английское powder семантически соответствует не современному французскому poudre (связь здесь сохраняется только историческая), а тому существительному, которое и во французском языке некогда означало и ʽпыльʼ, и ʽпорохʼ. Напротив того, немецкое pulver вслед за французским poudre стало специализироваться после XIV в. именно для наименования пороха[99].
Таким образом, если видеть в языке прежде всего знаки («язык – знаковая система»), то осмыслить, в частности, как складывались в европейских языках названия для понятий пыль, порошок, порох невозможно. И это только один пример из огромного числа возможных иллюстраций. Напротив того, если осознать, как соотносятся (обычно сложно и редко прямо) в языке знаки, значения и вещи (явления), если везде и всегда учитывать, что в национальных языках знаки без значений существовать не могут, а значения постоянно соотносятся с предметами (явлениями) окружающего людей мира, то вся «картина языка» окажется иной. Изобретение пороха послужило лишь толчком для развития семантики ряда слов в европейских языках. Конкретные же пути подобного развития в разных языках от этого толчка уже не зависели. Здесь сыграли решающую роль различные пути взаимодействия между знаками, значениями и вещами, пути интеграции различных значений (полисемия) и пути дифференциации различных значений (образование терминов, возможность распада старой полисемии и формирование новой полисемии). Не сами по себе знаки определяют развитие лексики национальных языков, а знаки в их постоянном и глубоком взаимодействии со значениями и вещами (явлениями).
Еще в 1929 г. С. Карцевский в ярком и интересном этюде «Об асимметричном дуализме языкового знака» совершенно справедливо подчеркивал:
«Означающее (le signifiant) стремится выполнять в языке не только свою, но и другие функции, в то же время как означаемое (le signifié) тоже стремится найти свое выражение самыми различными способами. Означающее и означаемое асимметричны. Соединенные вместе в языке, они находятся в состоянии неустойчивого равновесия».
И далее:
«Но, если знаки были бы неподвижны и каждый из них имел лишь одну функцию, то язык превратился бы в простое собрание этикеток. Вместе с тем невозможно представить себе живой язык, знаки которого оказались настолько подвижными, что их семантика определялась бы лишь одним контекстом»[100].
И хотя автор не сделал всех важных и возможных выводов из этих бесспорных положений, его стремление показать сложную природу языковых знаков, постоянное взаимодействие между означаемым и означающим, имело важные последствия. Особенно существенно принципиальное разграничение языковых знаков и этикеток, с которыми первые до наших дней постоянно и настойчиво смешиваются, даже отождествляются. Здесь вновь обнаруживается различное понимание самой природы языка в науке нашего столетия.
3
Проблема мотивировки слова, остро поставленная в 1916 г. в «Курсе» Соссюра, в действительности является очень старой проблемой, которая интересовала человека с давних времен. Уже в самом элементарном словообразовании эта проблема дает о себе знать. Прилагательное деревянный кажется нам более мотивированным, чем существительное дерево, подобно тому как англичанину wooden ʽдеревянныйʼ представляется мотивированным на фоне существительного wood ʽдеревоʼ. Но человек издавна хотел понять мотивировку не только производных образований, но и исконных слов.
В своей «Истории греческого языка» А. Мейе, основываясь на данных языка Гомера, предложил различать «слова-знаки» (les mots-signes) и «слова-понятия» (les mots-forces), буквально «сильные слова». Первые употреблялись у Гомера как слова, отношение к которым со стороны говорящих и слушающих обычно бывало нейтральным. Вторая же группа слов обнаруживала заинтересованность говорящих в том, о чем они говорят, их желание оказать с помощью слов воздействие на слушающих. Так, например, слова типа upnos ʽсонʼ у Гомера выполняли не только номинативную функцию, но и передавали убеждение говорящих в том, что будто бы существует особая сила, вызывающая сон. Само слово upnos ʽсонʼ получало уже не словообразовательную (грамматическую) мотивировку, а своеобразную идеологическую мотивировку, обусловленную уровнем научных знаний эпохи Гомера. Если учесть, что подобных слов тогда было немало, то разграничение, предложенное Мейе, представляет бесспорный интерес[101].
100