Естественно, возникает вопрос, насколько далеко такая сильная личность, как Черчилль, была способна теснить Фишера и других адмиралов за ту черту, которую сами они не хотели бы переступать. На флоте моряков воспитывают с детства в духе веры в установленную систему и подчинения приказам, там не спорят, потому что старший офицер знает лучше. Дисциплина и преданность — вот два императива. Фишер и его братья-адмиралы считали своей обязанностью никогда не проявлять открытое несогласие со своим министром или на заседании Военного совета. Не имеет значения, согласны ли они с ним или нет, но они сидели молча: и это молчание воспринималось как одобрение. В Адмиралтействе адмиралы, конечно, были свободны высказать свое мнение, но это не всегда было легко сделать. Пока остальные были старше, Черчилль был молод, он задавал темп, и эти самые блеск и энергия его ума могли и не воодушевлять его коллег на выражение тех неоформившихся идей, тех туманных непоследовательных вопросов, в которых иногда может содержаться начало понимания реальной истины — истины, которая не всегда раскрывается через логику.
Здесь в любом случае настоящий источник недоверия Черчиллю в вопросе о Дарданеллах — он обманывал адмиралов. Не имеет значения, насколько он уверенно доказывал, что был прав, а они — не правы, все равно у некоторых людей оставалось инстинктивное ощущение, что так или иначе он нарушил установленную на флоте того времени практику, и не в манере Нельсона, а в стиле политика. Тут отражается старая история о конфликте между экспериментатором и гражданским служащим, человеком действия и администратором — древняя дилемма кризиса, где в данный момент опытный эксперт находится в состоянии ошеломления, и только настойчивый любитель, похоже, знает дорогу вперед.
Сам Черчилль в своем «Всемирном кризисе» ясно дает понять, что он великолепно разбирался в этом вопросе. Он говорит: «Популярная мысль, внушаемая в тысячах газетных статей и запечатленная во множестве так называемых историй, проста. Мистер Черчилль, увидев, как германские тяжелые гаубицы колошматят форты Антверпена, по неграмотности не представляя разницы между гаубицей и орудием и проглядев разницу между стрельбой с берега и стрельбой с моря в движении, посчитал, что морские орудия запросто снесут форты на Дарданеллах. Хотя вполне компетентные эксперты Адмиралтейства указывали на эти очевидные факты, этот политикан так им заморочил голову, что добился их безусловного и молчаливого согласия со схемой, которая, как они знали, основывалась на целой серии чудовищных технических заблуждений».
«Эти обширные последствия, — любезно добавляет он, — однако, доступны для усовершенствования».
Черчилль занимался их усовершенствованием, и, надо сказать, с разрушительной силой. И все же, вопреки всякой логике, остаются сомнения: где-то, чувствуешь, был разрыв в потоке идей между молодым министром и моряками.
До середины января адмиралам наверняка не на что было жаловаться. По каждому поводу в плане Дарданелльской операции с ними советовались. Они никогда не были сторонниками наступления без поддержки армии и все-таки дали согласие на операцию. Но тут, сразу же после совещания 13 января, Фишером овладели эмпирические предчувствия, свойственные старому возрасту. Он не мог конкретно объяснить, что заставило его поменять убеждения, но он не был Китченером и не мог просто заявить: «Нет, я решил больше не заниматься этим делом», он был обязан объяснить причины. Более того, он должен был представить их Черчиллю, которого он любил и с которым он был в отношениях почти духовной близости и кому он должен быть предан. Между ними не должно быть недомолвок: они обязаны открыто обсудить вопрос или расстаться.
И тут в маленьком пространстве собственной совести, застигнутый меж своим уважением и дружбой с Черчиллем и верностью собственным идеям, старый адмирал переживает глубокую душевную боль. Он пытается возвести свои туманные предчувствия в отношении Дарданелльской операции до формы какого-то логического аргумента, найти удобный предлог, который укрепил бы его общее чувство опасности и беспокойства. А Черчилль, естественно, без труда доказывает, что адмирал заблуждается.
Спор начался по поводу размеров Большого флота в Северном море. Фишер считал, что в связи с потребностями Дарданелльской операции этот флот до такой степени ослабляется, что теряет превосходство над германским флотом и может сам подвергнуться атаке, находясь в неблагоприятных условиях. Черчилль смог ответить, что это совсем не так, что Большой флот с начала войны был настолько усилен, что его превосходство над немцами фактически возросло и таким останется даже после удовлетворения всех потребностей Дарданелльской операции.
Фишер упорствовал, он предложил вернуть флотилию эсминцев из Дарданелл — шаг, который, по мнению Черчилля, погубил бы предприятие с самого начала. Потом всплыл вопрос о канале Зеебрюгге. Какое-то время до этого обсуждался план блокирования германского судоходства по каналу силами британского флота. Фишер стал также высказывать свои сомнения по поводу целесообразности и этой операции. Как сейчас он объяснял, он был в корне против каких-либо агрессивных действий до тех пор, пока германский флот не будет разгромлен.
Споры обострились 25 января, когда Фишер изложил в письменном виде свои взгляды и послал их Черчиллю со следующей припиской: «Первый лорд, я не имею желания продолжать бесполезное сопротивление в Военном совете планам, которые не совпадают с моим мнением, но я хотел бы попросить, чтобы прилагаемое было отпечатано и вручено членам совета до начала следующего заседания. F».
Этот документ содержал совершенную оппозицию всей схеме Дарданелльской операции. В нем Фишер писал: «Мы сыграем на руку немцам, если рискнем вести бои морскими силами в любой такой вспомогательной операции, как бомбардировка или атака укреплений без армейской поддержки, поскольку тем самым мы увеличиваем возможность того, что немцы смогут воевать с нашим флотом, достигнув некоторого равенства в силах. Единственное оправдание обстрела береговых укреплений и атак их силами флота, таких, как намечаемый длительный обстрел Дарданелльских фортов, состоит в том, чтобы ускорить вынужденное сражение в море, а иначе это нечем обосновать.
То, что для прорыва в Дарданеллы намечалось использовать наполовину устаревшие линкоры, — продолжал он, — ни в коей мере меня не убеждает, если эти корабли будут потоплены, будут потеряны моряки, а это как раз те люди, которые нужны для управления новыми кораблями, сходящими со стапелей.
А поэтому, — утверждал Фишер, — Британия должна вернуться к блокаде Германии и удовольствоваться этим. Уже имея, — писал он в заключение, — все, что этот могучий флот может дать стране, нам следует спокойно продолжать пользоваться этим преимуществом, не распыляя наши силы на операции, которые не улучшат ситуацию».
Вот тут и таилось фундаментальное различие в стратегии, разворот на 180 градусов, как представлялось Черчиллю, всего духа, с которым они вместе планировали Дарданелльскую операцию.
Неизвестно, насколько серьезно Фишер консультировался с другими членами Совета Адмиралтейства до того, как стал приверженцем этих взглядов. Сам Фишер отрицал, что имел каую-либо поддержку. Потом он говорил: «Мнение моряков было единодушным. Все они были на стороне господина Черчилля. Я был единственным мятежником». Черчилль, однако, понимал, что без поддержки Фишера он окажется в безвыходной ситуации, и поэтому уговорил адмирала посетить вместе с ним премьер-министра за двадцать минут до начала утреннего заседания совета 28 января с тем, чтобы разобраться с этим вопросом. Разговор на Даунинг-стрит, 10, проходил очень спокойно. Фишер высказал свои возражения в отношении обеих операций: в Дарданеллах и Зеебрюгге, на что Черчилль ответил, что в любом случае он готов отказаться от Зеебрюгге. Асквит, за которым оставалось право решения, согласился с предложением Черчилля: операция «Зеебрюгге» будет отменена, но «Дарданеллы» будут осуществляться. Фишер ничего не добавил, и все втроем пошли на заседание совета.
Черчиллю показалось, что Фишер согласился с решением, но тут он здорово заблуждался, потому что адмирал, в молчании и бешенстве, готовил свой протест. Как только Черчилль закончил доклад совету о текущем состоянии плана Дарданелл, Фишер заявил, что, насколько он понял, его вопрос сегодня обсуждаться не будет: премьер-министру было известно его мнение.