Извергая ужасные проклятия, Фанни ринулась за красавицей-патриархом.
Отставной управляющий богадельни клялся, что никогда в жизни не видел, чтобы с женщины была спущена юбка с такой быстротой, как на сей раз! Несчастная мадемуазель Фанни… Отправившись спасать бренные останки своего нового платья, она, сверх этого, лишилась еще передника и юбки. К счастью, на ней оказались добротные исподние штаны, которые Фанни собственноручно сшила из велосипедных панталон времен своей молодости. С передником и юбкой в руках Юльча спокойно перемахнула через забор, перешла улицу и отправилась в Кламовский парк. Домой обезьяна и на этот раз возвратилась поздней ночью, но на ней уже ничего не было.
Лишь наверху, на Белогорском шоссе в сторону Выпиха, на телеграфных проводах еще долго висела черная юбка нашей Фанни. Как сникшее боевое знамя. А сама мадемуазель еще в тот же день ушла от нас, оставив короткое письмецо, в котором, не умея выражать свои мысли, написала, что «ее добродетель была публично расшатана».
IIIИногда, помимо радости, моя приятельница Юльча доставляла мне горькие минуты, потому что не могла уразуметь, чего я, собственно, от нее требую. Когда я сидел в саду, она часто не понимала, как выглядит тот предмет, который я хочу, чтобы она вынесла из дома в сад. Вспоминая теперь об этих давних событиях, я прихожу к убеждению, что был недостаточно систематичным. Несмотря на свою интеллигентность, некоторые понятия Юльча усваивала все же не сразу. Признаюсь, это был серьезный изъян в ее воспитании. Порой происходили вещи совершенно непоправимые. Надеюсь, однако, что если когда-нибудь в мои руки снова попадет такой же очаровательный экземпляр собакоголового павиана, я постараюсь, чтобы мы оба вели себя более разумно. Дело, видите ли, в том, что однажды в воскресенье пополудни нас посетили цирковые артисты, которые разыскивали какого-нибудь зверину по-необыкновенней.
Сперва они беседовали во дворе с Чижком, давшим полную волю своей фантазии и предложившим им для начала какую-то большую, с очень добрым нравом змею, которую мы якобы передали на воспитание одному крестьянину близ Праги, чтобы она не заболела собачьей чумой. Подчеркиваю, что это происходило в воскресенье после обеда, когда Чижек во дворе под деревьями меланхолически тянул своих неизменных полдюжины пива.
«Ложись!» — орал он время от времени в сторону псарни, где псы всех пород лаяли на дачников, тащившихся в пыли Белогорского шоссе. Собаки, однако, лаяли пуще прежнего и огрызались до тех пор, пока Чижек не оставлял их в покое.
Но в этот день бутылок оказалось больше шести, а потому Чижек в присутствии артистов ударился в романтику. Я слышал, как от несчастной доброй змеи с собачьей чумой он перешел к одногорбому верблюду, которого мы отправили в одну семью под Пльзнем.
Артист постарше в знак согласия кивал головой, тогда как младший неустанно повторял:
— Этого не может быть! Я утверждаю, что этого не может быть!
Но Чижек продолжал расписывать наши богатства, так что под конец я почувствовал себя некоей неизведанной частью суши, изобилующей животными всех пород и видов.
— Почтеннейшие, — слышал я голос Чижка, — у нас есть один короткошерстый кенгуру поменьше, и один лохматый побольше. И до чего же оба здорово плавают! А тот, который помоложе, еще замечательно настораживает уши. Мы их держим в одном заповеднике, и если господа пожелают, мы им пошлем открытку, во сколько обойдется эта парочка.
— Этого не может быть! Я утверждаю, что этого не может быть! — повторял господин помоложе, пожалуй, уже машинально.
— Ну, а что у вас есть здесь, на месте? — спросил, наконец, пожилой. — Собак мы уже видели, но они никуда не годятся, потому что…
И тут он подверг нашу псарню уничтожающей критике. Во-первых, ему не понравился свеже выкрашенный арлекинский дог. А я ведь говорил Чижку, чтобы он, разукрасив его туловище красивыми пятнами, непременно побрызгал дога сиккативом. Но Чижек забыл. Утром дог где-то такое встал под водосточную трубу и начал линять.
В свою очередь младшему не понравился огромный барбос — один из тех, которых мясники запрягают в тележки, чтобы развозить товар. Чижек утверждал, что это единственный экземпляр мастиффа во всей Европе. Пес — чтобы произвести впечатление — был привязан тремя толстенными цепями, ибо мастиффы — самые страшные из всех собак, и в Чехию до сих пор завезены не были (таким образом, совершенно безразлично, что показывать клиентам). Молодой артист негодовал, что представленный ему мастифф уже издали протягивал лапу и радостно вилял хвостом.
Критика была безжалостной, вдобавок старший, все время перебивая младшего, без конца брюзжал:
— Ну-с, что вы нам еще покажете?
Было видно, что, напрягая до крайности их любопытство, Чижек гнет чрезвычайно хитроумную линию.
— Затем у нас еще есть голуби, — спокойно продолжал Чижек.
— Что-о?! — вскричали оба угрожающе.
И тут Чижек торжественным тоном провозгласил:
— Позвольте нам, уважаемые, горячо рекомендовать собакоголового павиана. Оба они в саду… Павиан и пан шеф!
Так, благодаря Юльче я познакомился с братьями Шнейдер, артистами, выступавшими во многих цирках. У младшего была ученая свинья, что кормило его три года кряду. Потом он лишился ангажемента, свинью съел и заделался неуязвимым факиром. Но однажды он таки ухитрился себя поранить, амплуа факира забросил и теперь вместе со старшим братом выступал клоуном. Господин Шнейдер-младший повел разговор о том, что им нужно какое-нибудь животное, которое бы их дополняло.
Между тем Чижек вернулся со двора, где у нас был сарай. В тот день Юльча в наказание сидела под замком, потому что ей каким-то образом удалось дорваться до рояля и разобрать его. Правда, не полностью, но зато со скоростью много большей, нежели бы это удалось искусному мастеру-настройщику.
Юльча, эта добрая душа, приволокла с собой черные и белые клавиши, так что в рояле теперь образовались весьма приятные промежутки. Лично я был ей за это благодарен, потому что к нам дважды в неделю ходила заниматься дочурка нашего бухгалтера. Но сам бухгалтер прятал в рояле бутылку контушовки, которую Юльча, воспользовавшись случаем, не преминула выпить. Так что мадемуазель Юльчу пришлось запереть на замок, чтобы, войдя в раж, она еще чего-нибудь не выкинула.
Измученный вид моего слуги при возвращении из сарая не внушал особой радости. Чижек отвел меня в сторону.
— Пан шеф, — запричитал он, — наверно ничего не выйдет. Насосалась наша обезьянка молочка… от бешеной коровки.
Я сказал, чтобы он оставил свои пошлые каламбуры при себе и поскорей перешел к сути дела.
— Пойдите, попробуйте с ней сговориться, — продолжал Чижек с отчаянием в голосе, — ни за что не хочет одеваться! Сначала я на нее надел платье со шлейфом, но она поверх этого захотела натянуть свой тирольский костюмчик. Тогда я сказал, что если ей так хочется показаться господам в тирольском виде, то, пожалуйста, почему бы и нет, но сначала я сниму с нее бальное платье. Она послушалась, но когда на ней уже был тирольский костюм, опять захотела одеть свой женский туалет. Тогда я взял и раздел ее совсем. Вот я принес. Хоть покажем этим господам, как она хорошо одевается…
— Но это еще не все, — продолжал Чижек печально. — Тогда я решил, пусть господа хотя бы увидят, как она умеет ездить на велосипеде. Несу велосипед, а Юльча на него уселась, выехала за ворота, махнула на другую сторону и укатила.
— Удрала и все, — добавил он подавленно, — и они нам теперь ни за что не поверят, что у нас вообще есть такая тварь.
Конечно они нам не поверили. Тщетно Чижек показывал Юльчино бальное платье, тирольский костюмчик и бутылку, из которой она пьет.
Младший держал себя с жутким нахальством.