Мартик не давал никаких обещаний и ни за что не ручался — говорил только, что будет стараться умилостивить своего пана, и будет горячо просить его за всех добрых людей.
А Павел всю дорогу то и дело нашептывал ему на ухо:
— Я тебе ручаюсь за то, что Грета будет твоя.
Смешной и странной могла казаться любовь этого человека к ветреной женщине. Уж много лет любил он ее, и чем меньше было у него надежд, тем упорнее он добивался своего. Она была для него, словно осажденная крепость: чем сильнее она обороняется, тем яростнее ведется осада. Теперь, получив уверенность в том, что она хотя бы насильно будет принадлежать ему, он был так счастлив, как будто бы становился обладателем целого королевства.
По дороге мещане усердно собирали вести о Локотке, чтобы не встретиться с ним неожиданно.
На третий день около полудня, когда они, переждав в лесу грозу, двинулись снова в путь, сами хорошенько не зная, куда надо ехать, Юрга, побежавший вперед разузнавать у встречных о местонахождении князя, вернулся запыхавшись и крикнул, что князь расположился в полумиле от них.
Мещане, узнав о том, что он так близко, забыли, что именно к нему они и ехали, и перепугались до смерти.
По дороге, на ночлегах, Мартик рассказывал им, каким грозным и неумолимым бывал иногда Локоток, когда надо было кого-нибудь проучить, и теперь все эти рассказы припомнились им. А Мартик, хотя и обрадовался предстоящему свиданию с князем, но совесть упрекала его за то, что ради одной бабы, которой он настойчиво добивался, он взялся защищать мещан.
— Останьтесь вы здесь, — поразмышляв, обратился он к Павлу, — я поеду вперед и буду стараться склонить его сердце к вам. Сделаю все, что смогу, и спасу всех, кого сумею защитить.
Таким образом, мещане остались, а Мартик с Юргой поехали вперед. Но прежде чем они успели проехать полмили, отделявшие их от лагеря, лагерь уже снялся с места, а с ним уехал и князь.
Пустившись за ним вдогонку, Сула увидел наконец в лесу своего князя, ехавшего между Трепкой, Топором и Жеготой. За ними следовала огромная свита, везли знамена и дальше двигалось многочисленное войско. Сула, соскочив с коня, побежал к своему государю, который издали, заметив его, сделал ему приветственный знак рукой.
— Сула? Жив? — весело крикнул он.
Мартик взглянул ему в глаза и перетрусил. Ему приходилось видеть князя в битве, во время бегства, в изгнании — гневным или угнетенным, но таким, как теперь, он не видал его никогда. Бледный, постаревший, угрюмый, страшный, он был весь полон внутреннего гнева и с трудом сдерживал себя до того момента, когда можно будет обрушить этот гнев на тех, кто его вызвал.
Прежде всего он спросил о княгине и детях; Мартик отвечал, что они здоровы и нетерпеливо ждут его приезда.
— Я и то спешу к ним, — хмуро отвечал Локоток, — но для многих возвращение мое будет страшным и кровавым. С изменниками я расправлюсь так, чтобы несколько поколений помнило об этом. Ни один немец не останется в городе. Я вырежу все это изменническое племя. Пусть лучше погибнет город, чем останется это паршивое гнездо!
Сула не посмел возражать ему. Но, выждав немного, он решился вымолвить тихим голосом:
— Милостивый государь! Не все в городе виновны, и жаль такого красивого города.
— Все виновны, — закричал князь, ударяя рукой о седло с такой силой, что конь под ним бросился в сторону. — Все, кто не хотел изменять мне, должны были следить за войтом и убить его, прежде чем совершилось нечестивое дело! Я уж думал, что буду управлять спокойно, а эти негодяи снова все напортили… Если бы я не отомстил им, Бог покарал бы меня за это. Завтра начнется то же самое!
Он говорил с таким жаром негодования, а окружавшие его так решительно поддакивали ему, что Мартик принужден был замолчать. Но немного погодя, поцеловав князя в ногу, он снова заговорил:
— Милостивый государь, я сам был свидетелем, что не все виновны. В городе есть много преданных вам поляков, и некоторые мещане были также вместе с нами. Евреи тоже нам помогали. Я знаю сам и мог бы назвать по имени таких, которые противились обманщику Альберту, хотя он грозил им и глумился над ними. Со мной приехали те, кто остались вам верны, они просят вас помиловать город.
Локоток крикнул, оглядываясь назад:
— Где они? Сейчас же вздернуть их на сук! А если хотят уйти живыми, пусть мне на глаза не показываются.
Мартик с мольбою смотрел ему в глаза. Князь говорил еще что-то бессвязное, вглядываясь в глубь леса, словно ища в нем своих жертв. Но Сула, раз начав, уже не мог остановиться на полдороге и через минуту начал снова.
— Милостивый князь, вы знаете, что я ваш верный слуга, и, может быть, вы поверите, если я поручусь за тех, кто едут за мной, что они боролись с Альбертом и никогда не были с ним заодно.
Капеллан, который находился неподалеку и слышал этот разговор, присоединился к Суле, уговаривая князя такими словами:
— Господь Бог хотел пощадить город ради нескольких праведников.
— Господь Бог! — возразил князь. — Ему это можно делать. Но справедливый человек должен не иметь жалости. И я не прощу никому!
И тут, как будто капеллан напомнил ему другое духовное лицо — епископа, князь вдруг спросил:
— Альберт ушел… а Муската?
— О нем я ничего не знаю, думается мне, что он в городе, — сказал Мартик.
Локоток обратился к шляхтичам, ехавшим с ним.
— Пока я доберусь до Кракова, — сказал он, — пусть бы кто-нибудь из вас поехал вперед, чтобы взять Мускату. Он опять изменит мне для чеха или силезца — лучше уж я буду держать его под стражей.
Услышав это, Топоры, желавшие угодить князю и лучше всех знавшие Краков, начали сговариваться между собою.
Локоток, не расспрашивая больше, продолжал говорить, угрожая изменникам, а Мартик, не отходя от его коня, неотступно смотрел ему в глаза, стараясь уловить более удобный момент для заступничества.
Шляхта, находившаяся позади, делала Мартику знаки, чтобы он не раздражал его еще больше несвоевременными просьбами, и в конце концов Сула должен быль уступить: сел на коня и, отъехав в сторону, возвратился к ожидавшим его мещанам.
Они уже по выражению его лица догадались, что он несет им недобрые вести.
— Пока ничего еще не удалось сделать, — сказал он им, — но, лиха беда — начало, и я от своего обещания не отказываюсь. Мы будем следовать издали за войском.
Когда поздно вечером воины расположились на ночлег в лесу, прибежал от князя к Мартику слуга и пригласил его следовать за собою.
Лагерь освещался пламенем нескольких костров и благодаря присутствию многочисленного рыцарства в богатых одеждах и блестящем вооружении, желавшего этим почтить своего государя, — имел очень внушительный вид.
Локоток, не привыкший к пышности, был окружен истинно королевским двором, а богатое рыцарство выглядело несравненно более торжественным, чем он сам. Среди разодетой шляхты он один не изменил своему серому, почерневшему верному панцирю и своему старому плащу с запекшейся на нем вражеской кровью.
Мартик, послушный приказу, стоял перед ним. Князь, заставив его немного подождать, начал расспрашивать его о замке, о защите его, о княгине, как она чувствовала себя в эти тревожные дни. Сула рассказал ему, что силезцы почти не делали попыток взять замок, и что большого голода они не испытывали, потому что из города тайно доставляли провизию. Князя это поразило, он поглядел на Сулу и не сказал ничего.
Тогда Мартик, пользуясь возможностью говорить, начал рассказывать подробно об Альберте и всех его проделках, о его самоуправстве и деспотизме по отношению к мещанам. Он усиленно доказывал, что, кроме небольшой кучки его приспешников, в городе никто его не любил, и все боялись, так что многие из тех, которые открыто сопротивлялись ему, опасались за свою жизнь. Тут он не упустил случая, чтобы еще раз упомянуть о тех, кто приехал с ним, и еще о некоторых, достойных милости князя.