— Милостивый князь, вы знаете, что я ваш верный слуга, и, может быть, вы поверите, если я поручусь за тех, кто едут за мной, что они боролись с Альбертом и никогда не были с ним заодно.
Капеллан, который находился неподалеку и слышал этот разговор, присоединился к Суле, уговаривая князя такими словами:
— Господь Бог хотел пощадить город ради нескольких праведников.
— Господь Бог! — возразил князь. — Ему это можно делать. Но справедливый человек должен не иметь жалости. И я не прощу никому!
И тут, как будто капеллан напомнил ему другое духовное лицо — епископа, князь вдруг спросил:
— Альберт ушел… а Муската?
— О нем я ничего не знаю, думается мне, что он в городе, — сказал Мартик.
Локоток обратился к шляхтичам, ехавшим с ним.
— Пока я доберусь до Кракова, — сказал он, — пусть бы кто-нибудь из вас поехал вперед, чтобы взять Мускату. Он опять изменит мне для чеха или силезца — лучше уж я буду держать его под стражей.
Услышав это, Топоры, желавшие угодить князю и лучше всех знавшие Краков, начали сговариваться между собою.
Локоток, не расспрашивая больше, продолжал говорить, угрожая изменникам, а Мартик, не отходя от его коня, неотступно смотрел ему в глаза, стараясь уловить более удобный момент для заступничества.
Шляхта, находившаяся позади, делала Мартику знаки, чтобы он не раздражал его еще больше несвоевременными просьбами, и в конце концов Сула должен быль уступить: сел на коня и, отъехав в сторону, возвратился к ожидавшим его мещанам.
Они уже по выражению его лица догадались, что он несет им недобрые вести.
— Пока ничего еще не удалось сделать, — сказал он им, — но, лиха беда — начало, и я от своего обещания не отказываюсь. Мы будем следовать издали за войском.
Когда поздно вечером воины расположились на ночлег в лесу, прибежал от князя к Мартику слуга и пригласил его следовать за собою.
Лагерь освещался пламенем нескольких костров и благодаря присутствию многочисленного рыцарства в богатых одеждах и блестящем вооружении, желавшего этим почтить своего государя, — имел очень внушительный вид.
Локоток, не привыкший к пышности, был окружен истинно королевским двором, а богатое рыцарство выглядело несравненно более торжественным, чем он сам. Среди разодетой шляхты он один не изменил своему серому, почерневшему верному панцирю и своему старому плащу с запекшейся на нем вражеской кровью.
Мартик, послушный приказу, стоял перед ним. Князь, заставив его немного подождать, начал расспрашивать его о замке, о защите его, о княгине, как она чувствовала себя в эти тревожные дни. Сула рассказал ему, что силезцы почти не делали попыток взять замок, и что большого голода они не испытывали, потому что из города тайно доставляли провизию. Князя это поразило, он поглядел на Сулу и не сказал ничего.
Тогда Мартик, пользуясь возможностью говорить, начал рассказывать подробно об Альберте и всех его проделках, о его самоуправстве и деспотизме по отношению к мещанам. Он усиленно доказывал, что, кроме небольшой кучки его приспешников, в городе никто его не любил, и все боялись, так что многие из тех, которые открыто сопротивлялись ему, опасались за свою жизнь. Тут он не упустил случая, чтобы еще раз упомянуть о тех, кто приехал с ним, и еще о некоторых, достойных милости князя.
Сула велел послам приготовиться к тому, чтобы явиться к князю и упасть ему в ноги, как только ему удастся смягчить его гнев, но князь не внимал его речам и был все время гневен и грозен.
— Надо непременно растоптать это осиное гнездо, — говорил он, — если хоть один виновный уйдет безнаказанным, то я никогда не буду чувствовать себя спокойно в замке. Они опять потребуют войта, чтобы был, как этот, их князем и правил ими. Нет! Нет! Я сам буду из замка управлять ими железною рукою, посажу советников по своему выбору, которые заставят их слушаться. Никаких прав и льгот они не получат — они потеряли их… своей изменой!
Шляхта, окружавшая князя, поддакивала ему и осуждала город. Сула, выслушав это, поклонился, отошел в сторону и, вернувшись к мещанам, сказал со вздохом:
— Еще не пришло время!
На другой день утром капеллан служил раннюю обедню под дубом перед алтарем, наскоро сложенным из дерна. Сам князь и весь его двор, стоя с обнаженными головами, присутствовал при богослужении. Некому было петь, и служба шла тихо, да и молящиеся не были расположены к пению. Ксендз уж осенил всех крестным знамением, и Локоток собирался отойти в сторону, как вдруг он заметил около своих ног нескольких лежавших на земле людей с головами, склоненными до самой земли.