— Он? Да он, наверное, знал об этом раньше вас! — сказала Грета.
— Нам ничего больше не остается, как только немедленно поддаться ему, — прибавил мясник. — Я не хочу будить сегодня этой вестью Альберта, хотя и следовало бы. Завтра рано утром пойду и предупрежу его.
Павел погрузился в глубокое раздумье.
— Да ты не тревожься, — заметила Грета. — Тот или другой — всем будут нужны краковские мещане; а вы будете иметь такую выгоду, какую только захотите.
Она повела плечами, зевнула, обернулась к горбуну.
— Курцвурст! — громко позвала она. — Не смей спать! Вставай! Идем домой! Да вставай же, соня! Если не ешь и не пьешь, так только бы и делал, что спал.
— Светлейшая госпожа, — смело отвечал Курцвурст, — прошу прощения. Я даже во время еды и питья спал бы, если бы только было можно. Увы!
Королева рассмеялась. Курцвурст уже стоял со смешной важностью, держа в вытянутой руке далеко от себя свою палку с набалдашником. Даже Павел, взглянув на горбуна, невольно засмеялся, хотя мысли у него были невеселые.
Грета изящным движением подняла шлейф своего платья, поправила выбившиеся на шею волосы, наклонением головы попрощалась с Павлом и пошла к выходу.
— Хоть твой дом поблизости, — заметил Павел, — но для безопасности надо бы, чтобы тебя кто-нибудь проводил; ну, хоть бы мой Ганс со своим длинным ножом.
Грета презрительно засмеялась, приоткрыла немного шаль на груди и показала Павлу рядом с вышитым жемчугом кошельком прекрасный нож в серебряной оправе, который висел у пояса.
— Я не боюсь, — сказала она, — мой Курцвурст защитит меня. Мне три шага до дома. Спокойной ночи!
Она поклонилась, ища взглядом Анхен, которая еще глубже запряталась в свой угол, чтобы не прощаться с ней так же, как не поздоровалась, и вышла.
VI
День только начинался, и город едва начал пробуждаться, когда у ворот дома епископа собралась необычная для этого времени толпа.
Поодиночке и целыми группами люди входили в ворота и поспешно выходили оттуда. В них легко можно было распознать мещан, по большей части немцев, купцов, владевших самыми богатыми в городе лавками и собственными домами. Они шли поспешно, оглядываясь вокруг и явно уклоняясь от встреч и разговоров.
В костелах звонили к утрене, и одновременно два соревновавшихся между собой колокола в костелах святого Франциска и святого Доминика первые призывали к утренней молитве. Сквозь окна и ставни домов виден был свет, зажженный еще до рассвета. Утро было пасмурное и холодное, люди шли, кутаясь в плащи, с высоко поднятыми воротниками, женщины набрасывали на голову шали и платки.
Движение в городе все оживлялось с каждой минутой: открывались ворота, девушки бежали к водоемам за водой, собаки выходили на улицу, обнюхивая, не прибавилось ли на ней за ночь чего-нибудь нового, и потягиваясь.
Город имел теперь в серой утренней мгле совсем другой вид, чем ночью. То, что казалось прекрасным в лунном сиянии, теперь, при свете дня, оказывалось серым, печальным, потертым и совершенно ничем не выдающимся На стенах домов видна была выкрошившаяся глина и штукатурка, заборы домов были во многих местах поломаны и наскоро починены. Костелы, окруженные лесами и такие величавые при свете месяца, теперь казались уменьшившимися в размерах, и видно было, как многого им недоставало для того, чтобы принять законченный вид. Не было среди них почти ни одного, с которого можно было бы снять приставленные к нему огромные подпорки с поперечными досками. Но на этих лесах не было видно рабочих — для продолжения работ ждали следующей весны.
При дневном свете выступили на первый план мусорные кучи и лужи; через улицы, кое-где только вымощенные камнями, были переброшены для перехода к домам мостки из досок. Глубокие колеи от колес проезжающих возов избороздили по всем направлениям немощеные улицы. Прохожие пробирались по мосткам, сооруженным из досок, положенных на бревнах, а там, где мостки прерывались, перескакивали с доски на доску. Дворец епископа не имел уже такого великолепного вида, как в благословенные времена Прандоты или Ивона. По различным причинам значение и власть пастырей сильно понизились в глазах их паствы. Большую роль в этой перемене отношений сыграл безумный Павел из Пше-манкова, человек вздорный, сумасбродный и своевольный, после которого ни Прокоп, человек знатного происхождения, находившийся в родстве с княгиней Грифиной, ни силезец Муската, теперешний пастырь, — уж не могли вернуть епископскому достоинству его прежнего блеска.