Маршал пошел ему навстречу, поздоровался за руку, сказал:
Урал, Урал! Красивый Урал! Он Петра Великого спас и нас выручает, — и тут же, словно забыв об этом, подбежал к карте, долго смотрел на нее, бубня какой-то марш, пристукивая в такт правой ногой так, как будто в комнате, кроме него, маршала, никого и не было. — Так, так, так, — в мотив марша бубнил он, рассматривая карту, думая: «Да… честь армии — великое дело. Обида? Законная обида… и не только генерала. Полтора года готовились… и на затычку. А есть ли в этом необходимость — на затычку? Сейчас дать армии самостоятельную операцию — значит удвоить и утроить ее силы. Передать из армии две дивизии Купцианову — значит фактически свести армию на нет. Обида породит бессилие. Да и предложение генерала разумно — через болото», — и маршал, резко повернувшись ко всем, сказал:
Будет так. Генерал Горбунов со своей армией идет правее по болотам. Армия Купцианова — левее, как и раньше было разработано. Ну! — он посмотрел на всех, особенно внимательно на Николая Кораблева, и тихо произнес: — Завтра утром обрушиваемся на врага, — и быстро пошел к двери, как бы говоря: «Все решено. Нам пора!»
А чай? Чай-то, Георгий Константинович, — прокричала Нина Васильевна, назвав маршала по имени и отчеству.
Прошу прощения, — круто повернувшись на пороге, ответил маршал. — Но не теперь… потом.
Глава седьмая
Они сидели на пенечках у опушки леса, оба раздутые плащ-палатками. Михеев безотчетно выковыривал палочкой корешки полынка, а Николай Кораблев смотрел вправо, за реку Зушу, где горела деревенька. Оттуда неслись ружейные выстрелы, иногда слышалось далекое «ура-а-а!». Вон загорелась новая хатка. Огонь жадно обнял ее всю и тут же перекинулся на соседнюю… А вот это — что-то сказочное: летят трассирующие пули, будто фантастические фиолетовые птицы. В зареве же пожара высоко кружится одинокий журавль. Около него плещутся не то чайки, не то голуби.
Все это было необычайно красиво. Но вот со стороны врага заработал миномет. Огненные шары начали рваться то тут, то там. Михеев перестал выковыривать корешки и встревоженно глянул в сторону пожара.
Ох, ты! Как бы там наших ребятишек не поцарапал!
И с Николая Кораблева зачарованность моментально спала, в сознание вошло понятие: «Война!»
А зачем это вы? — болезненно морщась, спросил он, показывая рукой на пожарище.
Немцы не так умны, как хвастаются: тут ведь сидит их наблюдатель. Слышали, может, недавно мы откопали? Парень попался хороший. Он им под нашу диктовку донес, что все спокойно, только будет небольшое наступление вон на ту деревушку. Они поверили и издали приказ: «Общего наступления ждать не следует». Адъютант! — крикнул Михеев.
Из-за куста вышел Ваня.
Скажите Коновалову, чтобы он не занимал деревню. На хрен она нам нужна!
Есть, товарищ полковник! — И Ваня тихо, будто по воздуху, скрылся.
Плыла луна. Она то пряталась за облака, то снова появлялась, обливая все дрожащим светом, будто ртутью. Из белой ночи показался командир батальона. Придерживаясь рукой за проволоку, он шагает, как во сне. За ним гуськом — его бойцы. Они идут молча, видимо, каждый думая о своем. Лунный свет падает на боковины вещевых мешков, на скатанные шинели, на автоматы. Особенно ярко светятся острые углы. И люди идут, идут, идут… В шаг, тихо, но четко…
Николай Кораблев смотрит на них и думает:
«Может быть, сегодня, и наверное сегодня, многих из них не будет в живых. А ведь у каждого, очевидно, есть жена, дети. Маленькая Нюрка или маленький Саня скоро могут получить извещение-похоронную: «Ваш отец геройски пал за родину…» Дети! Они-то еще вырастут, их окружат заботой, лаской. А мать, жена? Разве какая посторонняя ласка может заменить ласку мужа?.. Ужасно! Ужасно! И это в то время, когда мы претворили в быт самую передовую человеческую мораль: «Человек превыше всего»! Но это надо, надо! Надо умирать за родину, за нашу самую передовую страну в мире!» — и ему страшно захотелось крикнуть этим людям: «Товарищи! Надо! Надо! Надо!» — но кричать было запрещено, и он молча смотрел на людей.
Когда поток бойцов оборвался, Михеев поднялся с пенечка и произнес:
Николай Степанович, прошу поближе к передовой, — и шагнул в лес.
Сквозь ветви деревьев пробивался свет луны. В два-три ряда стояли пушки, минометы. Михеев, как бы кого-то хваля, сказал:
Натащил?
Кто натащил?
Да я, — откровенно произнес Михеев. — Я и немецкие притащил. Отремонтировали — и сюда. Ко мандарм этого не знает. Да ему что! Победи — и все!
Вскоре они нырнули в окопчик, прошли метров пятнадцать и очутились в маленьком блиндажике. Тут на столике бушевал самовар.
Товарищ полковник, «чайкю» готов! — торжественно возвестил Егор Иванович и, поставя рядом с самоваром баклажку, так же торжественно добавил: — А если хотите, и общественный напиток есть.
Вот его и давай — глаза протереть, — проговорил Михеев и, взяв баклажку, налил водки в стакан себе и Николаю Кораблеву.
А я нет… нет, — отодвигая от себя стакан, произнес Николай Кораблев, просяще глядя на Михеева.
Вы что ж, вообще против? Я тоже до войны не пил. А вот тут так все натянуто, что выпьешь — и отойдет.
Да нет, не против. Я не святоша. Но… не научился.
Тогда учитесь, Николай Степанович, — и Михеев, смеясь, снова пододвинул ему стакан.
Нет, я с такой дозы окочурюсь. Но чтобы вам не было скучно, вот, — и отпил глоток.
Закусывать, э. У меня закусывать! — взяв на себя команду, заговорил Егор Иванович, — Без закуски я этого напитка не дам.
Михеев украдкой, насмешливо посмотрел на него, но тут же принялся за жареного цыпленка, произнося:
Подчиняемся, подчиняемся!
То-то, у меня ешьте! Вам бы, — обратился Егор Иванович к Николаю Кораблеву, — побольше этой влаги хватить: она пользительна.
Когда Михеев, выпив, поел и отвалился от стола, прислонясь спиной к стенке блиндажа, Егор Иванович, довольный, вымолвил:
Ну вот, душа отошла! Она, душа, скулит, когда брюхо пустое, — и шагнув на звонок к телефонному аппарату, послушав, сказал: — Командарм, товарищ полковник!
В блиндаж вошел Ваня, выкрикнул:
Разрешите доложить, товарищ полковник? Коновалов вгорячах захватил деревеньку. Однако у него двое раненых, и малость поцарапан сам Коновалов. Его землицей засыпало. Насилу вытащили.
Михеев не слушал его. Держа около уха трубку, вызывал:
Первый? Я вас слушаю, товарищ первый. Семнадцатый говорит, — произнес он вкрадчивым, мягким голосом. — Да. Семнадцатый. Уже тут. Вернее, рядом с НП. Через пятнадцать минут буду там. Все в порядке. Служу родине. Николай Степанович? Здесь. Вот он, — и протянул трубку Николаю Кораблеву.
Тот, услыхав голос Анатолия Васильевича, обрадованно заговорил:
Да, да. Это я, Анато…
Но тут его прервал Михеев, сказав:
Говорите: «Товарищ первый».
Николай Кораблев заикнулся, точно подавясь, непривычный к такому обращению, но, пересилив себя, продолжал:
Я слушаю, товарищ первый…
В трубке послышался смех, заливистый, молодой, и Анатолий Васильевич проговорил:
Первый, второй, третий… семнадцатый… всех под номера поставил. А вы — проще. Чепуха это — номера-то. Вы там, Николай Степанович, осторожнее. Прошу вас! Помните: вчера и маршал об этом говорил.
Да, конечно, буду остерегаться: умирать не хочется, — и Николай Кораблев протянул трубку Михееву: — Просит вас.
Да, я, семнадцатый. Поберечь? Будем беречь, товарищ первый, — и, положив трубку, Михеев сказал: — Хозяин уже на наблюдательном пункте. Покинул, значит, Нину Васильевну в Грачевке, — он внимательно посмотрел на Николая Кораблева, затем добавил: — Что же с вами делать? Может, тут посидите?
Николай Кораблев восторженно:
Да что вы?! Вы будете воевать, а я сиди в этой норе, как в сундуке. Нет, уж, пожалуйста, возьмите меня на этот… как его…