Кони тронулись…
На землю спускались вечерние сумерки.
Со стороны врага взвилась первая ракета. Она тускло вспыхнула в сероватом небе и тоскливо опустилась где-то за лесом, а с полей лениво потянулось ожиревшее воронье.
Это был целый поселок, похожий на древнерусский острог: стены двора выведены из покоробленных березовых бревен, по углам — наблюдательные вышки, ворота с преградой — дубовой двойной стеной, забитой камнем; внутри двора блиндажи, глубоко врытые в землю, крыши в десять — двенадцать накатов; и всюду банки из-под консервов, пустые бутылки из-под рома, растрепанные перины, подушки.
Вот где укрывались, — сказал Ваня. — В деревнях-то боялись жить. Сюда, сюда, к полковнику! — и свел Николая Кораблева в блиндаж.
Михеев в нижней рубашке сидел на кровати и, царапая пальцами грудь, кричал перед рацией:
Говорит первый (оказывается, тут он первый, а для Анатолия Васильевича семнадцатый). Шестой, — кричал он, — немедленно ко мне!
Первый, товарищ первый, — неслось из рации. — Говорит шестой. Заняли! Пункт заняли! Приказ выполнен.
Хорошо. Но опоздал на полчаса. Палкой! Знаешь, у меня какая палка, — и потянулся к своей тоненькой палочке. — Свистну! Заняли? Шагай ко мне. Яичницу приготовлю, — увидав Николая Кораблева, он всплеснул руками и, прокричав в рацию: «Второй, второй! Созывай всех ко мне!» — кинулся к гостю, обнимая его, маленький, кругленький и пухленький. — Извиняюсь! Извиняюсь, Николай Степанович! Совсем из головы прочь! Совсем прочь! Ну, и хорошо: с нами теперь. Где это вы так вымазались?
Николай Кораблев не успел ответить, как сказал Ваня:
Они же в болоте сидели, товарищ полковник.
Михеев, глядя в глаза Николаю Кораблеву, прошептал:
Какая случайность спасла вас там? Ведь сколько полегло.
Устал! — И Николай Кораблев опустился на стул.
Ванюха, водки Николаю Степановичу, закуски! Я уже поел, — проговорил Михеев.
Что потом происходило в блиндаже Михеева, Николай Кораблев помнит, как сон. Кто-то приходил, уходил, кто-то шумел, кричал. Николай Кораблев как лег на нары, так и уснул. Проснулся он поздно, часов в двенадцать утра, удивленный тем, что в блиндаже такая тишина. Проснулся и увидел, что на столе бушует самовар, а Егор Иванович сидит за столом и тоскующими глазами смотрит куда-то вдаль. Почувствовав на себе взгляд Николая Кораблева, он вскочил со стула и зачастил:
Чайкю, чайкю, Николай Степанович! Хорошо это — чайкю рвануть! Немцы — они кофейку. Выпьют вот столечко, — он сложил ладонь в горсть и удивился величине ее. — Не-ет, не такую, а вон с ребячью. Выпьет кофейку, в нутре-то у него и холодно. А наш солдат — котелок чайкю, ну в нутре костер пылает, — и, уже сидя за столом, видимо, еще не остывший от воспоминаний, которые только что волновали его, проговорил: — Вот, к примеру, дочь у меня есть, Николай Степанович, Надя. Дочь моя, кровь моя, а разумом на сто верст дальше, — не поднимаясь с табуретки, он достал с полки книгу, стер с нее пыль, развернул и продолжал: — Я вот эту книгу вечор подобрал. Сунулся на ту, на другую страницу — слепой: ничего не вижу. А дочка моя шпарит по-немецки, только держись. Хочу ей в подарок послать, — закончил Егор Иванович, подавая книгу Николаю Кораблеву.
Тот развернул ее и ахнул:
Да ведь это «Мейн кампф» — книга, написанная Гитлером!
Ну-у? — протянул Егор Иванович. — А я думал, романея какая, — намеренно исковеркал он слово.
И надпись на первой странице… Геббельс пишет новобрачной чете. «Мы знаем, где мы начали, но один бог знает, где мы кончим».
На виселице, — неожиданно просто сказал Егор Иванович, удивленно всматриваясь в Николая Кораблева. — А ты проник. Ну и голова!
Николай Кораблев расхохотался:
Нет! Он не в этом смысле пишет, а, дескать, начали мы в Европе, а где кончим: в Азии, в Японии, в Америке — бог знает. Ведь они собираются весь мир покорить.
Мечом?
А чем же?
Мечом мир не покоришь, — решительно и убежденно произнес Егор Иванович, заглядывая в книгу. — Вы пейте чай, а я обед буду готовить. Наскочит полковник, а обед в сыром виде — и конфуз для меня, — он быстро сбегал в предблиндажник, принес оттуда картофель, капусту, мясо, нож и начал все это по-мужски кромсать, не переставая разговаривать. — Вот дива какая! — говорил он, одним взмахом перерубая кость. — К нам ведь водят сюда пленных разных. Всматриваюсь я в них. Однажды попался такой, по-русски маракует. Остались мы с ним вдвоем, я его и спрашиваю: «Ты кто будешь?» Социалист, слышь. «А я коммунист, говорю ему, значит, я дальше тебя убежал. Но какой ты социалист? Выворачивайся!» Молчит. «Ладно, говорю, сам допрежь выворочусь перед тобой. Я вот, говорю, за дружбу народов: все трудовые люди на земле равны. Ты как на это смотришь?» Он и говорит: «Раньше и я так думал, а теперь переметнулся. Есть, слышь, раса». — «Какая такая раса?» — выпытываю я его. «Немцы, слышь, выше всех на земле». — «Хорошо, говорю. Пускай так. Гордитесь! А раз выше всех — значит, ума у вас больше, сознательности. И непонятно мне: зачем же вы младенцев убиваете, стариков, женщин?» Захорохорился он: «Где, дескать, такое есть?» А я ему: «А вон в деревне Залегошь. Овраг младенцами, стариками, женщинами вы завалили?» — «Да то, слышь, не люди, а юды», то есть евреи. Понимаете? Ну, я тут развернулся да как шарахну его по сопатке! Входит полковник, глядит на меня. «Ты к чему такое сделал?» Отвечаю по уставу: «Дискуссию закончил, товарищ полковник». А ведь, как потом оказалось, из рабочих он, по труду, выходит, брат, а по уму — враг несусветный.
Николай Кораблев почти не слушал Егора Ивановича.
Он перелистывал страницы книги «Мейн кампф», прочитывая подчеркнутые места, с заметками на полях, сделанными синим карандашом: «Особо важное». И именно эти «особо важные» места и казались бредом: в них слышались и Шопенгауэр, и Ницше, и мракобесы всех мастей, причем все это Гитлер выдавал за новое, за свое.
Черт знает что! Ужас! Просто ужас! — бормотал Николай Кораблев, прочитывая «особо важные» места.
Ну, что он там? — спросил Егор Иванович.
Вот что Гитлер пишет: «Человечество погибнет при существовании вечного мира».
Вон чего! — удивленно протянул Егор Иванович. — А мне ее хоть бы сроду и не было — войны. Я хочу работать, а не воевать.
А воюешь? — испытующе проговорил Николай Кораблев.
Егор Иванович, чуть подумав, сказал:
Да ведь это они нас разгневали. Дадим им по загривку — и к труду! И еще — скажи на милость: откуда они взялись, фашисты?
В Германии буржуазия при непосредственной помощи и поддержке оппортунистов всех мастей разгромила революционную часть рабочих в Берлине, Мюнхене и других городах страны. Разгромив революционных рабочих, империалисты увидели, что оппортунисты — люди говорливые, но без волчьей хватки. Нужны были звери. Но зверя с оскаленной пастью нельзя было сразу выпустить в народ. Пасть эту надо было чем-то прикрыть. Чем? Да все тем же, чем прикрывались враги рабочего класса, — «социализмом». И в Германии начали появляться то тут, то там организации под такими названиями: «Народный союз борьбы», «Свободный рабочий комитет борьбы за достижение доброго мира», «Союз народного наступления и обороны». Среди таких организаций возник кружок «Германская рабочая партия», основанный отъявленным антисемитом и мракобесом Антоном Дрекслером. Узнав об организации такого кружка, подполковник Эрнст Рем, начальник политического отдела тайной полиции Мюнхена, направил туда шпика Адольфа Гитлера, и тот донес своему начальнику, что кружок «благовиден и полезен». Вскоре в кружок «Германская рабочая партия» стали вербоваться авантюристы, проходимцы всех мастей: безработные офицеры, полицейские чиновники, уголовники, проститутки. Через два года в мюнхенской пивной состоялся съезд «Германской рабочей партии», где она была переименована в «Национал-социалистическую германскую рабочую партию».