Сын посмотрел глубоко в глаза отцу, думая о чем-то очень далеком.
— Детей сбережешь — уверен. Но и то сбереги, что ждут термисты.
— Зря печалишься, — и отец легонько подтолкнул сына, как бы говоря: «Иди».
Леля завыла, повисла на шее мужа.
— Приезжай скорее: скучать буду.
А час спустя, когда в квартире все еще молчали, не зная, к чему и как приступить, раздался телефонный звонок и одновременно вошел Степан Яковлевич. По телефону звонил Едренкин, контролер из наркомата. Раза два встретившись с Иваном Кузьмичом в наркомате, он настойчиво лез к нему в дружбу, чего вовсе не хотел Иван Кузьмич. И вот теперь звонил.
— Разумный вы человек, — говорил Едренкин по телефону, — и я, как другу, хочу вам дать совет — запасайтесь, запасайтесь и еще раз запасайтесь.
— Чем? Не пойму что-то.
— Запасайтесь. Стыдно вам не запасаться, пока магазины полны товаров: у вас семья.
У Ивана Кузьмича трубка задрожала в руке, даже закачалась голова, и он остервенело зашипел, что бывало с ним очень редко.
— Ну, вы… это… того… не сколачивайте меня на дрянь великую. Что? Есть ли деньги? Есть. Но я и копейки не дам, — и, весь клокоча, сел за стол.
— Остынь, — посоветовал Степан Яковлевич.
— Да как же? Такое над страной нависло, а он — скупай. Сожрут! Такие крокодилы все государство сожрут.
— Не кипятись. И на хорошем теле паразит случается. — Степан Яковлевич чуть подождал, потрогал двумя пальцами кадык, вдавливая его. — Вот оно как разразилось. Ну, ты как, политик?
— Как? Давай чай пить. — Иван Кузьмич хотел было позвать Елену Ильинишну, но, посмотрев на дверь своей комнаты, покачал головой и сам включил электрический чайник, достал посуду, сахар.
— Матерям тяжело, — все поняв, проговорил Степан Яковлевич.
— А отцам?
— Отцы тоже, конечно, — и, чуть погодя, глядя на дверь комнаты Василия: — Мечты ведь рушатся. Запечатать придется дела мирные. И у многих ведь так. Я вот, к примеру, хотел сад рассадить — мечта хотя маленькая, однако дорогая мне. И у каждого ведь чего-нибудь да было, у одних большое, у других малое, но все одно — дорогое.
Чайник вскипел. Иван Кузьмич проговорил:
— Крепкий любишь? Пей! — и подвинул стакан с чаем.
— Говорят, — Степан Яковлевич потренькал ложечкой в стакане, — воровски напали: свои самолеты в нашу краску перекрасили. Летят, будто наши, а он — враг. Своих молодчиков в нашу милицейскую форму одели и к нам в тыл. Да-а. Теперь нам придется выше рукава засучить.
— Не привыкать: мы не Едренкины, — и Иван Кузьмич прислушался к тому, как в комнате вдруг застонала Елена Ильинишна.
Немцы, захватив Ярцево, прорвали фронт под Вязьмой. Ими же занят и Орел. Сообщение это принес Степан Яковлевич. Он вернулся с завода позже Ивана Кузьмича и нашел его дежурившим на крыше. Ночь была темная, ветреная. Иван Кузьмич сидел за трубой, ожидая сигнала тревоги. Поскрипывая молодым, только что выпавшим первым снегом, к нему подошел Степан Яковлевич и, присев, сказал:
— Ну как, Иван Кузьмич?
— Жду. Может, будет. А может, не будет. Ребятишки скучают.
— Что это?
— Да ведь они какие? Игру из беды устроили, спорт. Как только посыплются зажигалки, так они сломя голову да в драку за ними. А днем подсчитывают, кто сколько набрал, и хвастаются.
— Да-а, — протянул Степан Яковлевич, прячась от ветра за трубу. — Слыхал, весть какая? У Вязьмы прорвали. Орел заняли. Небольшой прыжок до Москвы.
Иван Кузьмич весь день был занят домашними делами, готовился к отправке семьи в Сибирь и поэтому не смог прослушать «последних известий».
— Ну-у-у? — только и проговорил он.
Засвистал ветер, поднимая в темной ночи снежную пыльцу. Москва, белая в крышах, тонула в какой-то гигантской черной яме: ни огонька, ни резких автомобильных фар, ни широкоспинных автобусов, которые обычно таращатся во все стороны своими яркими глазами. Только где-то далеко иногда разрывались вспышки на трамвайной линии, и по этим вспышкам можно было судить, что Москва живет.
— Живет, она, Москва-то. Все равно не сдадим, — решительно кинул в тьму Иван Кузьмич.
— Не сдадим? А иные говорят, что, может быть, ее придется оставить, как при Кутузове.
Иван Кузьмич степенно, но резко сказал:
— Дурь. Как при Кутузове. Кто это тебе такое в голову вбил? Фашисты хотят Москву забрать, а ты сдать.
— Да что ты на меня-то кинулся? Я готов хоть сейчас за винтовку взяться и палить. Только, думаю, хватит ли на нас на всех винтовок-то?
— Кирпичами драться будем. Стены домов разберем и — кирпичами, а Москву не сдадим.
Легкий ветерок дунул по крыше, серебря ее.
Степан Яковлевич уже по-дружески сказал:
— Ты бы привязал себя веревкой к трубе, не то волной может смахнуть.
— А как же тогда с зажигалками? Привяжу себя веревкой к трубе, как чурбак, а зажигалки — гори?
— Ты ее подлиннее, веревку-то, и бегай. А то, сказывали мне, недавно разорвалась бомба и четырех воздушной волной с крыши смахнула. К чему это зря-то погибать? Ты приноравливайся — позору в этом нет. Позор — зря погибать, — и, чуть подождав, Степан Яковлевич спросил: — Как твои-то, собираются?
— В Барнаул. Припоздали малость Вот теперь и кати такую даль. А ехать, пожалуй, надо: ребятишки у нас.
— Да и с харчей Москвы долой, — добавил Степан Яковлевич. — Настю, может, прихватите?
— Что ж, не помешает, женщина она хорошая. — Иван Кузьмич хотел еще что-то сказать, но в эту минуту где-то на стороне, и, казалось, очень далеко, в темном лакированном небе начали рваться вспышки зениток. — Ползут, мерзавцы. Ребята! Эй! Готовься! — закричал он.
В эту ночь не было тревоги.
Где-то на окраине Москвы появилось несколько вражеских самолетов, и те, покружившись, скрылись.
— Видно, готовятся к крупной пакости, — часа в четыре утра сказал Иван Кузьмич. — Пойдем-ка, Степан Яковлевич, спать. Теперь он не полетит: жулик боится света.
Они разошлись по квартирам. Но спали недолго. Несмотря на то, что на завод им надо было к двенадцати дня, в семь утра они уже вышли из подъезда дома, гонимые какой-то смутной и страшной тревогой.
Выбравшись из переулка на Садовое кольцо — на эту широченную, асфальтированную улицу, — они увидели что-то необычайное: почти во всех окнах были открыты форточки, будто вся Москва проветривалась от угара; в ряде окон небрежно откинуты шторы и свет огней бил на улицу, — это было прямое нарушение всех правил, но тут же ходили милиционеры и не обращали на это внимания.
— Что же это такое может быть? — оба враз произнесли они и направились к метро.
Оно оказалось закрытым. Тогда они пошли к трамвайной остановке. Тут была настоящая давка. Люди с боя брали трамваи, лезли на подножки, на боковины.
— Не пробьемся, — сказал Иван Кузьмич. — Пойдем-ка пешком. Через полчаса и на заводе будем.
Пока они шли, совсем рассвело. А как только рассвело, они увидели, что почти вся улица усыпана жженой бумагой. Жженая бумага вылетала из труб и сыпалась, будто черный снег. На некоторых же домах дворники тщательно счищали плакаты, воззвания.
— Это черт-те что, — прогрохотал Степан Яковлевич. — Чего-то жгут, чего-то счищают. Да где власти-то? Комендант, что ль, есть? Безобразие какое!
— Видно, мы с тобой не все знаем, — тихо проговорил Иван Кузьмич. — Просидели на крыше-то. Давай-ка скорее на завод.
Около завода, на огромной площади, колыхалась толпа. В воротах стояли рабочие, и один из них, взобравшись на забор, размахивая винтовкой, увещевал:
— Товарищи! Ну, мы-то бы вас с нашим почтением, но дисциплина: не велено — и баста.
Иван Кузьмич и Степан Яковлевич пробились через толпу и тут узнали того, кто, сидя на заборе, кричал: «Товарищи, дисциплина же!» Это был тот самый Петр Завитухин, который недавно с карательным отрядом Ганса Коха прибыл в село Ливни, затем перекинулся на завод в Москву, заявляя всем, что был в родной деревне и «еле вырвался из рук фашистов». Вытянув толстые губы, он снова было затянул плачущим голосом: