Фу!»
Машина, скрипя, чуть не перевертываясь, наконец выбралась на поляну, и тут перед ними раскинулось озеро Кисегач.
Усеянное круглыми каменистыми островками, оно лежало в горах и было такое спокойное, как бы залитое отшлифованным стеклом, отражающим в себе и голубее глубокое небо и крутые скалистые берега, заросшие высокими, ровными, будто вылитыми из воска соснами.
— Смотрите-ка, смотрите, Иван Иванович, — закричал Альтман. — Какая гладь. По такой хочется пешком пройтись.
— Вы вот что, — оборвал его Иван Иванович. — Думайте-ка не о том, что вам хочется, а что будем делать с Николаем Степановичем.
— А я уже придумал. Я повезу вас на озеро Тургояк, где вы все на свете забудете. И анекдоты. Конечно, анекдоты, — заспешил Альтман, увидав, как сморщился Иван Иванович.
«Если бы они спасли дело, анекдоты твои», — неприязненно подумал Иван Иванович, первый открывая дверцу машины.
Из белого каменного дома, сопровождаемый доктором-знаменитостью и сестрами, вышел Николай Кораблев. Лицо его было покрыто той желтоватой бледностью, какая бывает у людей после длительной и тяжелой болезни, а на месте удара молотком светился седой клок волос.
Шагая к нему и не отрывая взгляда от его лица, Иван Иванович с болью в душе подумал:
«И как я ему скажу? Ведь он еще такой слабый», — Ивану Ивановичу страшно захотелось обнять его и приласкать, как он сделал бы это со своим больным сыном. — Здравствуйте, дорогой мой шеф, — заговорил он дрожащим голосом.
Лукин тоже неотрывно смотрел на странно изменившееся лицо Николая Кораблева и, здороваясь, подумал: «А не рано ли он выписывается?» — но, чтобы поддержать настроение больного, сказал:
— Хорошо выглядите, Николай Степанович.
Альтман выскочил из машины и, тряся обе руки Николая Кораблева, бросая игривый взгляд на сестер, воскликнул:
— Отлично! Отлично выглядите, Николай Степанович! Да разве при таких грациях можно болеть? — он кивнул на сестер, и те звонко рассмеялись, хором заявляя:
— Жалко, увозите его от нас.
— У нас редко бывают такие больные.
— Ну, ну! Вы еще скажете, почаще бы вам таких больных, — Альтман игриво подмигнул сестрам и открыл дверцу машины. — Прошу, Николай Степанович.
Николай Кораблев был рад, что за ним приехали его друзья, и хотел было улыбнуться им, но из этого ничего не вышло, и он, еще больше косолапя, пошел к машине, сел рядом с шофером, повернулся к Ивану Ивановичу, намереваясь его о чем-то спросить, но того отвел в сторону доктор-знаменитость — человек низенький, кругленький, как нежинский огурчик. Приперев Ивана Ивановича к каменной стене подъезда, он что-то начал ему быстро нашептывать.
Иван Иванович вдруг рассвирепел.
— Да что я вам, нянька, что ль? — и пошел к машине, а за ним, как шарик, покатился доктор-знаменитость.
— Минутку! Минутку! Еще одну минутку, — говорил он, намереваясь снова отвести в сторону Ивана Ивановича.
Но в эту секунду Николай Кораблев, глядя в лицо Ивана Ивановича, как смотрит тяжелобольной в лицо доктора, спросил:
— Как дела, Иван Иванович? Вся душа у меня тут изболелась. Вы ведь даже сводку мне не присылали. Или не знаете, что это жестоко? Жестоко.
Иван Иванович быстро повернулся к доктору-знаменитости и гневно развел руками, как бы говоря тому: «Видите, или вы, кроме медицины, ничего не понимаете?» Затем что-то промычал, откашлялся, сел в машину, полагая, что, пока шофер заводит мотор, пока в суматохе все усаживаются, Николай Кораблев забудет про свой вопрос. Но тот упрямо повторил:
— Дела как? Почему молчите?
«Да. Без вас было трудно, — решил было сказать Иван Иванович, но тут же обругал себя. — Чушь. Ложь. Скажу прямо. Пускай проснется в нем бес, а я тут, честное слово, ни при чем», — и, отвернувшись, сердито кинул:
— Хорошо. Отлично.
У Николая Кораблева в глубине потускневших глаз дрогнули искорки. Взяв за руку Ивана Ивановича, он притянул его к себе и от волнения почти шепотом сказал:
— Я очень рад, Иван Иванович. Очень. Думал, Иван Иванович умный, талантливый, опытный инженер, и если при нем дело не пойдет, значит, вся наша система на заводе ни к черту. А тут, значит, пошло? Это очень хорошо.
Ивану Ивановичу стало стыдно за свои мысли, и он, позеленев, пробормотал:
— Извините уж меня. Поганенькие мыслишки забрались в голову, — и так свирепо посмотрел на Альтмана, что тот, не понимая, в чем дело, спросил:
— Что? Что такое?
— А то. Лавры. Ла-а-вры-ы.
Альтман вспыхнул и, боясь, что разговор о лаврах сейчас же дойдет до Николая Кораблева, намеренно громко рассмеялся.
— Все еще не забыто? А я ведь пошутил, честное слово-о-о.
Иван Иванович еще свирепей посмотрел на него, хотел было кинуть: «Экий вы неуловимый», но тут же, вспомнив, что Николая Кораблева надо отвлекать, улыбаясь, сказал:
— Ладно уж, ладно. И я шучу.
Они всю ночь провели на берегу озера Тургояк.
По пути сюда Альтман рассказал им:
— Всякий, — говорил он, — будь то толстый, как овца, или тощий, как пересохшая палка, — всякий, утонувший в этом озере, уже не всплывет на поверхность.
— Ну да, скажете, — возразил ему Иван Иванович, но Альтман как знаток перебил:
— Да. Не всплывет. Вы можете утопленника искать в любом месте, на любой доступной глубине и не найдете, потому что в озере есть холодные течения, возможно, целые реки. Вот они, эти реки, бурные потоки, подхватывают утопленников и носят их на больших глубинах. Вы представляете себе, как утопленники один за другим, один за другим носятся по дну озера?
— И фантазия же у тебя, — мрачно проговорил Лукин. — Ты этим, бывало, и в институте отличался.
— Это не фантазия. Это факты. Вы знаете, что та¬кое Тургояк? В переводе это звучит: «Не ступи моя нога». А впрочем, вы его сейчас сами увидите.
Через какую-то минуту машина, прорвавшись сквозь густые заросли кустарника, выскочила на возвышенность, и перед ними расхлестнулось озеро Тургояк. Оно, вытянувшись километров на восемь, лежало в котловине, стиснутое со всех сторон накатами горных хребтин. Залитое ярчайшими лучами солнца, спокойное и улыбающееся, оно напоминало здоровяка ребенка в колыбели.
— Страху-то вы на нас нагнали, — проговорил Николай Кораблев и первый вышел из машины.
— Эдак. Страху, — глядя на спокойное озеро, сам улыбаясь ему, упрекнул Альтмана Иван Иванович.
— Ну и фантазер же ты. Поэтом бы тебе быть, — проговорил и Лукин, шагая к воде падающей походкой.
— Нет. Позвольте, — с обидой запротестовал Альтман. — А вы знаете, что такое чаруса? Это красивое местечко, покрытое такой зеленой, привлекательной травой, что хочется прилечь, но стоит только ступить, как весь увязнешь. И это озеро — чаруса. Видите, какое оно спокойное, прямо для детей… Ну, однако, вы позавтракайте, а я на короткий срок отлучусь, съезжу на тот вон островок. На «Чайку». Я ведь физкультурник. А потом анекдоты… — выхватив из машины чемодан, Альтман достал оттуда резиновую лодку и быстро накачал ее.
Шофер, вскинув на плечо ружье, сказал:
— А я ружье прихватил. Ну, глухарей пошукаю.
Они остались на поляне одни… И отсюда видели, как серенькая лодочка, оставляя после себя еле заметный след, понеслась к островку. Признаться, они ничего страшного в этом не видели. Наоборот, пожалели, что лодочка так мала, а то и они, вместе с Альтманом, отправились бы на островок.
— Жаль. Очень, — проговорил Иван Иванович и начал мастерить «самоходный стол»: постлал на траву салфетку, разложил на ней колбасу, хлеб, чеснок, консервы, затем бережно вынул из чемодана бутылку с коньяком и, обгладив ее ладонью, осторожно, как свечу, поставил рядом с собой.
— Эге! — воскликнул Лукин. — Это действительно пир.
Иван Иванович налил всем по рюмке и резко остановился: на противоположном берегу ударил колокол. Иван Иванович вскочил, посмотрел в сторону колокола и произнес: