Белье, приготовленное, отутюженное заботливыми руками Нади, лежало на подоконнике. Николай Кораблев хотел было взять одну из стопочек, но в эту минуту к крыльцу коттеджа подкатила машина, и со всех сторон потянулись люди.
Первым в комнату вошел Альтман. Обеими руками поправляя прическу с затылка, как это делают женщины перед зеркалом, он, необычайно поблескивая глазами, выпалил:
У нас на заводе, Николай Степанович, утверждают, что вы уезжаете «навовсе». Правда, нет ли?
Во всем поведении Альтмана: в его торопливости, в том, как он быстро поправлял прическу, как сел, закинув ногу на ногу, — во всем было что-то подчеркнуто ненатуральное.
«И чему это он так радзется? — подумал Николай Кораблев, продолжая складывать белье в чемодан. — Что я ему, шоколадку, что ль, подарил? Я ему оставляю завод — корабль в открытом море: может быть тишина, а может быть и буря. А он прыгает, как козлик», — и вслух, через силу сдерживая себя, как будто речь шла о пустяке:
Вы ведь знаете решение наркома: я еду на полтора месяца. Зачем же всякие сплетни подхватываете? — И, чтобы приглушить в себе вскипевшее раздражение, он приложил к лицу чистое полотенце, от которого пахло утюгом.
Альтман, все так же поблескивая глазами, чему-то радуясь, как бы желая, чтобы Николай Кораблев уехал «навовсе», громко сказал:
Народ утверждает.
Народ? А сплетни кто, по-вашему, несет? Камни, что ль? Народ? Не трогайте его: он этого не говорит, — и Николай Кораблев страшно обрадовался, когда в дверях увидел Евстигнея Коронова и Ивана Ивановича Казаринова.
Иван Иванович был одет по-праздничному: в сером наглаженном костюме, в фетровой шляпе, при галстуке «черная бабочка», в руке грубо сделанная, но дорогая палка из самшита. Евстигней Коронов тоже был весь «прибран»: на нем синяя спецовка, волосы на голове расчесаны — от макушки во все стороны, но они все равно непослушно кудрявились, как на выкупанном ягненке.
Глянув на Ивана Ивановича, Николай Кораблев протянул:
— О-о-о! Вы просто джентльмен.
Иван Иванович, поздоровавшись, сел н. а стул и уронил голову на грудь.
Чую, уезжаете вы надолго, и хочу, чтобы запомнили меня: в простом одеянии я вам приелся.
Да что это вы все заладили: «Чую, чую!» Вы инженер, а «чую», — сердито проворчал Николай Кораблев.
Инженер без «чую» — все равно что топор: тот не чует, что рубит — дерево или голову.
Евстигней Коронов зашипел было на Варвару:
Кши отсюда, — но, увидав, что та сидит будто неживая, смутился и, дернув ее за рукав, мягче добавил: — Шла бы. Эй, Варвара! Ребенок плачет, — и вдруг затрещал на все лады, вырывая чемодан из рук Николая Кораблева. — Посиди. Посиди, — трещал он. — Ты, хозяин, посиди, на своих деток погляди. А мы тебя соберем, советом помогем, бельишко уложим и доброту свою умножим! — кричал он, тиская в чемодан белье, хохоча, заражая всех.
А комната заполнялась все новыми и новыми людьми — шли инженеры, начальники цехов, мастера, среди них и Степан Яковлевич.
Степан Яковлевич хотел было отправиться к Николаю Кораблеву в рабочей блузе, но Настя настояла и обрядила муженька в новый коричневый костюм.
Да ведь не в гости я, — слабо протестовал Степан Яковлевич.
В гости что? В гости что? — по-хозяйски щебетала Настя, оправляя на муже воротничок. — В гости что: пришел, посидел и ушел. Опять встретитесь. А тут человек уезжает, да еще, слыхала я, навовсе, — слово Варвары, сказанное в столовой, оказывается, уже прокатилось по всему заводскому поселку.
Навовсе? Не верю. — пробасил Степан Яковлевич и отправился на квартиру к Николаю Кораблеву.
Войдя в комнату, он протолкался и сел в сторонке, положив руки на колени, как бы снимаясь у фотографа. А улучив момент, разгладив бородку, загудел:
Счастливой дороги, Николай Степанович. И главное, все мы вам желаем натолкнуться на какие-никакие вести о своей семье. Это вы не откладывайте. Справьтесь там в учреждениях каких-никаких, — он понимал, что говорит высокопарно, но остановиться не мог, считая, что в этих случаях надо говорить именно так, — а ежели встретите моего друга, Ивана Кузьмича Замятина, то прошу ему в точности передать: «Воюй, друг, колоти врага, и пусть твоя душа о семье своей заботы не имеет: Степан Яковлевич тут все заботы возложил на свои плечи, как и о семье Ахметдинова, как о жене Звенкина…»
Он говорил бы в наступившей тишине, очевидно, еще очень долго, но его перебил Евстигней Коронов. Взмахнув ручонками, он закричал:
Хозяин! Встречай! Идет золотая молодежь — сорвибашка.
В дверях показался секретарь комсомола Ванечка с огромным букетом цветов, окруженный девушками. И он и девушки в яркой своей молодости сами светились, как цветы. Подойдя к Николаю Кораблеву, Ванечка, показывая глазами на цветы и на девушек, решительно и смело заговорил:
Вот это… наши девчата, комсомолки, набрали в горах для вас, Николай Степанович… и вам на дорогу… пусть дорога ваша будет устлана… — Он еще перед этим тщательно приготовил речь, но тут, при виде такого огромного скопления людей, сбился.
Николай Кораблев, заметя это, обнял его и произнес:
Принимаем. Так, что ль, на свадьбах-то говорят, Евстигней Ильич? Принимаем, — еще раз полушутя проговорил он и вдруг сам так взволновался, что побледнел, как побледнел и Ванечка.
В эту минуту вошел шофер и сообщил, что машина готова. Николай Кораблев кинулся было к чемодану и кулькам с продуктами, почему-то желая скорее покончить с проводами, но тут решительно вмешался Евстигней Коронов и сказал, уже командуя:
По-русски прощаться: посидеть малость и с каждым трижды поцеловаться. — Девушки было засмеялись, но Коронов на них строго прикрикнул: — А вы без «хи-хи»!
И все присели. Потом по очереди стали подходить к Николаю Кораблеву. Первый подошел Степан Яковлевич и поцеловал его в щеку.
Евстигней Коронов завопил:
В губы! В губы! Такое мы не принимаем — в щеку.
Тогда Степан Яковлевич раскинул большие, сильные руки и, обняв Николая Кораблева, трижды поцеловал в губы. Целуя Ивана Ивановича, Николай Кораблев почуял запах духов и подумал: «Все еще душится». С Альтманом он поцеловался тоже в губы, но быстро, не в силах подавить в себе неприязнь к нему. С Надей он поцеловался тоже быстро. Вернее, та сама его поцеловала. Она, никого не стесняясь, с разбегу повисла на его шее и, звонко поцеловав в губы, отбежала в сторонку. Заминка произошла с Варварой. Вся охваченная тем, что вот сейчас ей надо поцеловать не просто директора, а человека, который впервые разбудил в ней то большое, огромное, заполняющее всю ее жизнь, она, не в силах шагнуть к нему, протянула руки и вся подалась, почти падая. И он, боясь, что она упадет, сам шагнул к ней. Шагнул, подхватил под мышки, чувствуя под ладонями ее упругое тело и то, что это тело все в эту минуту отдалось ему. И он поцеловал ее. Он поцеловал ее, как и всех, легонько прижимая к себе и тут же отталкивая. Но она до боли сжала его руки выше локтей и еле слышно вскрикнула и этим вскриком потрясла Николая Кораблева… Наступило какое-то минутное замешательство. Выручил Евстигней Коронов. Он завертелся около Николая Кораблева, наскакивая на него, на большого, сам маленький и юркий, как стриж.
— Теперь со мной. Со мной, хозяин!
Перецеловавшись со всеми, Николай Кораблев задержался в объятиях Лукина, шепнув ему на ухо:
На вас покидаю — и завод и рабочих. Берегите… И сливки пейте по утрам.
Буду, — тихо произнес тот. — А вы там помните: круговороты неожиданные бывают. Не забыли? Как неожиданно в круговорот на озере попали мы?
Буду, — не выпуская его из объятий, повторил Николай Кораблев. — Только и вы знайте, здесь тоже неожиданные течения бывают, — и, чуть оттолкнув Лукина, вышел на крыльцо, сопровождаемый всеми.
Он направился было к машине, но остановился, видя, как к крыльцу подошел рыбак, который сегодня спас их на озере. Он держал огромную закопченную рыбу и подмигивал Евстигнею Коронову. Тот вырвался из группы и, подбежав к рыбаку, помогая ему нести рыбину, обращаясь к Николаю Кораблеву, закричал: На вековечную память! Брательник мой… Из морской пучины выносят тебя Короновы. И упирайся на них, Николай Степанович, туз ты наш!