Николай Кораблев в свободное время любил побродить по улочкам, переулочкам Арбата. Обычно они. вместе с Татьяной выходили из квартиры в поздний час ночи, когда Москва почти вся спала, и бродили, задерживая свое внимание на домиках, на древних воротах. А когда шли по Ружейному, Николай Кораблев начинал рассказывать, восстанавливая вся древнюю Русь — далекую, привлекательную, как детство.
И вот сейчас, колеся по улочкам, он видел, что Арбат все тот же: те же изгибы, те же малюсенькие боярские домики, прилепившиеся к гигантам-домам… и, однако, все это было и не то: тротуары не светились чистотой, как светились они до войны, не видно клумб с пышными цветами, земля разрыта, и всюду — в сквериках, на площадках, в палисадниках — зеленеет картошка. Картошка! Картошка! Куда ни повернешься — картошка. А дома иные облупились, иные разукрашены разными красками, как комедианты на сцене.
Да. Да. Арбат тот и не тот. Не тот он еще и потому, что рядом с Николаем Кораблевым нет Татьяны. А ведь каждая улочка, каждый поворот, каждый домик, дом, загородка палисадника — все, все напоминает ему Татьяну. Вот здесь они сидели на лавочке, и Татьяна над чем-то громко, заразительно смеялась. Смеялась так, что кто-то в нижнем этаже домика проснулся и, видимо, зараженный ее смехом, сказал:
Эко! Раскалывается как!
А вот тут она однажды остановилась и, прислушиваясь к себе, тихо произнесла:
Живой он, Коля. Я слышу его. Слушай-ка, — и положила руку к себе на левый бочок живота.
А вот здесь она… Да нет. Все, все — и камни, и тротуары, палисадники, тропы в сквериках, проделанные детскими ножонками, — все напоминает ее, Татьяну. Только ее нет. И где она? Он не знает. И жива ли она? Ну об этом не следует и думать. Конечно, жива. И сын Виктор жив, и Мария Петровна жива. И все они думают о нем и тоскуют так же, как тоскует и он.
В приемной наркома его встретила Лена. Так все зовут ее уже лет пятнадцать: нарком зовет Леной, посетители — Леной и Николай Кораблев — Леной. До войны она была пышная, полногрудая, со взбитой прической, а сейчас — щеки впали, под глазами морщины.
Лена, здравствуйте! Вы ли это?
Я, я, Николай Степанович, — и Лена обеими ладонями провела по плоским бедрам. — Весь внутренний запас мы израсходовали.
Да как же это вы? Сколько раз мы с вами по телефону разговаривали… хоть бы намекнули… ну, я как-нибудь прислал бы вам… сала или масла.
Лицо у Лены дрогнуло, и она с благодарностью посмотрела на Николая Кораблева.
Не могу, Николай Степанович: подумаю об этом, и кажется мне — ворую я что-то с общего стола. А к наркому вы рано. Ведь он вас пригласил к одиннадцати, а сейчас только половина — она посмотрела на дверь кабинета. — В другое время я бы вас туда пустила, а сейчас там учительница.
Из подшефной школы, что ль?
Нет. Английский язык изучает с десяти до одиннадцати.
Английский? Это что ж? А когда отсюда уходит?
Да все так же — в три, четыре утра.
Ну-у! Похудел, наверное?..
И не говорите, — Лена отмахнулась и, заслыша звоночек, быстро вошла в кабинет, не прикрыв за собой дверь.
Ну, кончаем, — послышался голос наркома. — Кончаем: ко мне приехал друг с Урала, а полдвенадцатого я должен быть в Совнаркоме. Завтра нажмем.
Вскоре из кабинета вышла учительница.
Лена сказала:
Идите, Николай Степанович. Только имейте ввиду: у него полдвенадцатого Совнарком.
Николай Кораблев вошел и увидел за столом, в глубоком кресле, Илью, своего друга по студенческим годам. Но это был совсем не тот. Тот был полный, красивый, быстрый на ногу, а у этого — личико маленькое, в плечах он узенький, только глаза большие, серые — глаза уставшего человека. Выпроставшись из кресла и идя навстречу Николаю Кораблеву, нарком с сожалением проговорил:
Болею, Николай. Черт те что со мной, не то рак, не то я сам дурак: запустил, понимаешь, себя, — и с армянским акцентом, балагуря, добавил: — Шашлык бы надо кушать, нарзан бы, понимаешь, надо, вино… — и снова серьезно: — На кой черт шашлык и нарзан в такое время? Ну, зато, — он вдруг заговорил громко, как бы перекликаясь в горах, — зато всыплем! Такой удар приготовили!.. Все равно в Берлине будем. Как ты думаешь?
Я? Да ведь очень далеко.
Сомневаешься?
Ни капельки. Анализирую.
Ты все такой же, Николай, — и пощупаешь и понюхаешь?
Такой же, Илья.
Это хорошо. Я вот на днях… ну, устал, понимаешь… и одно дело, не пощупав, не понюхав, подписал… За это меня дня три тому назад в Совнаркоме так пощупали, так понюхали, в глазах зарябило.
Там что ж, — глядя на золотую звездочку, приколотую к груди наркома, проговорил Николай Кораблев, — и Героев Социалистического Труда не щадят?
Нет. Еще крепче. Понимать, еще крепче! — не то радуясь, не то хвалясь, вскрикнул нарком и смолк, видя, как глаза Николая Кораблева заполнились тоской. — Что? — заговорил он. мягко притрагиваясь обеими руками к его плечам. — Может, я что неладное сказал?
Нет. Вспомнил, как ты плясал на именинах у моего сына.
Ах, да, да. Помню. Танец Шамиля. О-о-о! Какой я был легкий! А теперь — вот. Нет, как только война кончится, я поеду в Кисловодск, а потом на родину — в Армению… заберусь в горы и всю немощь к черту сброшу… и опять у тебя плясать буду танец Шамиля. Ух!
Глаза у наркома засветились, и он радостно посмотрел на Николая Кораблева, но тут же понял, что того все это не радует; наоборот, морщины на его лице стали глубже, а глаза заволоклись дымкой.
Ты что? Что? — заговорил нарком и сел в кресло против, догадываясь обо всем. — Да, да, — чуть подождав, протянул он. — Никаких вестей, Николай. Не буду утешать пустыми словами. Поверь, я сделал все зависящее от меня: не только писал, но и звонил генералам. Весь Орловский, Курский узел обзвонил… и людям поручал. Да вот тебе доказательство, — он вынул из стола папку, на которой было написано: «Материал по розыскам Татьяны Яковлевны Кораблевой», — вот смотри.
Папка была забита копиями телеграмм, ответными телеграммами, письмами… и в папке… в папке лежала фотографическая карточка Татьяны, а на обороте написано: «Илье. Нашему куму!» — и подпись: «Кума Татьяна».
— Да, да! — снова, как бы перекликаясь в горах вскрикнул нарком. — Она ведь мне кума… и крестник мой с ней. И я, конечно, все силы приложил… Но нет, Николай, нет.
Николай Кораблев закачался, как от удара, и еле слышно произнес:
Она ведь Половцева, а не Кораблева.
Нарком тоже поднялся и, опустив руки, понимая, что весь труд его потрачен зря:
Боже ж ты мой! — воскликнул он. — Что я наделал? — Затем нарком подошел к телефонным аппаратам, взял трубку, набрал номер и заговорил:
Это я. Да. Да. Здравствуй, его бы мне. Уже там? Дело какое? О заводе? Нет. О человеке. Я ему дня четыре тому назад докладывал. Ом дал согласие вызвать Кораблева, Николая Степановича. Ну вот, о нем речь. — Нарком несколько секунд молча смотрел на стол, сосредоточенно о чем-то думая, затем весь ожил. — Здравствуйте. Прибыл Николай Кораблев. Да, я думаю, пусть он съездит на фронт. Моторы там посмотрит, а кстати, может быть, что-нибудь узнает и о семье. Она где-то осталась там, за Орлом. Спасибо! — И, положив трубку, нарком прошелся по кабинету, потом круто повернулся к Николаю Кораблеву, сказал: — Езжай. Председатель Совнаркома дал согласие. Посмотри там наши моторы в бою. Я бы мог тебе на помощь создать комиссию, но, думаю, один обойдешься. А комиссия — это громоздко.
Позвольте, — перейдя на «вы», резко заговорил Николай Кораблев. — А завод? Как же это? Вы для чего меня сюда вызвали?
Нарком еле заметно улыбнулся и, раскрыв папку, что-то некоторое время искал там и, подав лист бумаги Николаю Кораблеву, сказал:
Вот зачем!
Николай Кораблев всмотрелся в лист бумаги. Это была докладная записка главного врача завода, в которой тот писал — как всегда сердито — о том, что «Николая Степановича Кораблева надо немедленно отвлечь от заводских дел…» Дальше шли какие-то «заклинания» на латинском языке.