Николай Кораблев положил на стол лист бумаги и произнес:
Ну, это мое личное дело — болезнь.
Партия вас, — тоже перейдя на «вы», проговорил нарком, — воспитывала не для того, чтобы вы в течение года сгорели на работе. Езжайте. Только, — уже по-дружески договорил Илья, — будь там осторожней: не на бал едешь. А впрочем, хочешь в санаторий?
Ни за что. Я там с ума сойду!
Нарком быстро вышел из-за стола и, подойдя к Николаю Кораблеву, обняв его, сказал:
Я прикажу Лене, чтобы она написала тебе командировочное… и езжай к командарму Горбунову: это мой друг… Встряхнись, и снова на завод.
Все стало серое: серые шинели, гимнастерки, серые выжженные поля, леса, деревеньки, серое, в лохмотьях облаков, небо. Казалось, так же серо должно быть и на сердце у Николая Кораблева. Но он вышел из теплушки-вагона бодрый и веселый.
Я ближе к тебе, Таня, — прошептал он и осмотрелся.
Осмотрелся и чуть-чуть растерялся от необычайной обстановки: где-то в отдаленности ухали пушки, а над станцией вился самолет.
«Горбыль!» «Горбыль» летит, — проговорил Сиволобов, боец, бывший председатель колхоза с Волги.
Ему было лет под пятьдесят, и ехал он из госпиталя в армию. Росточка он небольшого, кудрявенький и своим говором, походкой, хозяйственностью и еще чем-то неуловимым напоминал Евстигнея Коронова. Николай Кораблев познакомился с ним дня два тому назад, и, может быть, потому, что Сиволобов как-то напоминал ему Евстигнея Коронова, полюбил его и уже не расставался с ним.
«Горбыль», гляди! — прокричал Сиволобов.
Самолет в самом деле был горбат.
«Ага. Это и есть та рама», — догадался Николай Кораблев и вслух:
Это ведь разведчик. Почему не стреляют?
Да в его стрелять — все одно что в воздух пулять: броня на ем — и пульки чик-чик.
А из зенитки? Ведь у нас на задней платформе зенитка и два пулемета.
А вот этого уж я и не знаю, — Сиволобов, когда чего не знал, всегда удивленно произносил: «А вот этого уж я и не знаю».
В эту минуту с платформы застрочили зенитные пулеметы. Самолет-разведчик развернулся и скрылся в туманной дали.
Поехал докладать, — серьезно сказал Сиволобов. — Так и так, мол, эшелон с солдатами… Надо бы их пощипать. Теперь жди, гостинец нам пришлют.
После этого по всем бойцам пошло оживление, какое бывает на озере: тишь — и вдруг от дуновения ветра побежала рябь.
Чуют, — сказал Сиволобов, показывая на бойцов. — Человек — он не пенек.
Большинство бойцов, с которыми перезнакомился Николай Кораблев, недавно выписались из госпиталей. Обожженные войной, они теперь ехали на фронт смело, даже с каким-то азартом, часто хвастаясь тем, в какие «переплеты» попадали на передовой, и обо всем говорили громко, как знатоки военного дела. Одних генералов они хвалили, других бранили и часто давали советы Николаю Кораблеву.
Ты только не бойся ее, смерти. Гони ее прочь из ума своего, и она тебя не тронет, — поучал Сиволобов.
А вон тебя тронула: шесть месяцев в госпитале пролежал, — возразил Николай Кораблев.
Сиволобов, толстощекий, откормленный в госпитале, несколько секунд стоял молча, сбитый с толку словами Николая Кораблева, затем встряхнулся и, видимо что-то припомнив, задорно выпалил:
Так и есть, о ней подумал. О ней! Ведь как было, давай разберемся, — заговорил он, будто находясь в колхозе и объясняя колхознику. — Давай мозгой шевельнем. Немчушка, значит, начал палить… палить из артиллерии. Ну, мы, значит… мы, значит, лежали. А он еще жарче. Ну, я, значит… я, значит… лежи да лежи.
И даже покуривай. Нет, она заявилась, смертушка, и у меня, значит… у меня, значит, страх перед ней, красавицей. Страх! И тут я и сигани в сторонку, в кустарник, — в этом месте бойцы покрыли рассказ Сиволобова громким, одобряющим хохотом, как бы говоря: «Известно. И с нами так было». — Сиганул я в сторонку, — продолжал Сиволобов, — и, как заяц, шмыг под куст.
Тут меня осколочек по ноге и погладил. Вот она какая, смертушка.
Потом он под общее одобрение рассказал о том, как его сковывал страх при первой атаке, при первом пушечном выстреле:
Понимаешь, голова работает одно, а ноги работают другое. Голова говорит: «Стой! Трус, дезертир, сукин сын!» А ноги свое — бегут! И ты, — поучал Сиволобов, — этого не стыдись — первого страха. Враг ли бабахнет, свой ли — все одно первое время поджилки трясутся. И стыдиться этого нечего — первого страха: она ведь, пушка-то, не цветочками кидается, а железякой.
Молодой боец, едущий впервые на фронт и по каким-то причинам отставший от своего взвода, презрительно искривил губы и кинул:
Надо во время боя думать о родине, а не о смерти.
Сиволобов прищурился, скосил на него глаза.
Ну! — сказал он. — Угу, — добавил он.
А молодой боец свое:
Вот мы выступим — покажем, — и, переминаясь с ноги на ногу, поправил на себе ремень, подтягивая живот, который и без этого был подтянут.
Покажете… непременно на первый раз пятки, — произнес Сиволобов, затем неожиданно зло добавил: — Сопляк ты, вот что я тебе скажу! — и повернулся к Николаю Кораблеву. — В пятерочку я еду. Приезжай к нам в гости.
Это куда — в пятерочку?
В пятую дивизию. Командир у нас — Михеев, Петр Тихонович. Матерится — ух! Но душевно.
В пятую дивизию? — молодой боец, только что насупившийся было на Сиволобова, оживленно заговорил: — Я тоже туда — в пятую. Я Петр Кашемиров. Здравствуй, — и протянул руку Сиволобову.
Вот там теое учеоу дадут! — уже ласково сказал Сиволобов. — Героем-то, милый, легко быть за кашей, а на передовой — труда большого стоит!
Сиволобов поднялся с полотна железной дороги, покряхтывая, потягиваясь, сказал, обращаясь только к Николаю Кораблеву:
Ну, однако, нам в путь-дорогу пора. Кончается жизнь привольная, наступает жизнь солдатская, — посмотрев на чемодан, он посоветовал: — Его надобно прочь, — и, достав из своего мешка рюкзак, предложил: — Ты добро свое вот сюда и за спину — так лучше будет.
Николай Кораблев беспрекословно повиновался. Переложив белье в рюкзак, он спросил:
А это куда… чемодан?
Да кинь в канавку.
Как же? Это же ценность!
Э-э-э! Тут она цену потеряла, — и, показывая, как надо завязывать рюкзак, трогая белье, чистое, выглаженное, Сиволобов добавил: — В чистоте жил, вижу. Ну, здесь, однако, ко всему привыкнешь. — Завязав рюкзак, он к чему-то прислушался и уверенно произнес: — Летят. «Горбыль» доложил, и те рады стараться.
Где-то на стороне послышался гул моторов. Бойцы, главным образом новички, в том числе и Петя Кашемиров, кинулись от вагонов в поле. Николай Кораблев тоже было побежал. Но Сиволобов, догнав, дернул его за рукав и поволок в канаву, куда уже набилось порядочное количество бойцов — большинство тех, кто ехал из госпиталя.
Через какую-то минуту ударила зенитка, затем самолеты загудели будто над ухом.
«Ну вот, начинается», — мелькнуло у Николая Кораблева.
И в этот самый момент недалеко от железнодорожного полотна взорвалась одна, потом вторая бомба. Затем еще и еще. Взметывались черные, блестящие, будто пропитанные дегтем, столбы земли. Вскоре все смолкло: и гул самолетов, и взрывы бомб, и удары зенитки. Засвистел ветерок… И только тут Николай Кораблев услышал душераздирающий крик. А когда следом за Сиволобовым выбрался из канавы, то увидел: недалеко от железнодорожного полотна лежали два бойца, уже мертвые, а чуть в стороне от них — тот молодой боец — Петя. К нему бегут трое, видимо, санитары. А он кричит. Рот у него так широко открыт, что кажется, сейчас разорвется, а глаза, наполненные ужасом, молят: «Помогите! Помогите! Ведь я такой молодой еще! Ведь я еще и не жил!»
Смертушка там скосила двоих, — проговорил Сиволобов и, закинув мешок на плечо, зло добавил: — А отчего? Оттого что фыр да фыр. Мы придем, мы покажем… тот же Петенька. Слышишь, как кричит? — и опять тихо: — Оно, конечно, по науке естественно: беги подальше в поле, а по жизни естественно — прячься около вагонов. Известно уже, немец летит долбать эшелон, значит — как раз в него и не попадет: ручишки-то у него дрожат, подыхать-то ему не хочется, а тут зенитка палит. Отпустил, значит, куда попало бомбы, и давай бог ноги. Пойдем-ка!