Слушаю. Я. Я, Горбунов, — и пальцы на руках у него снова стали цепкие. — Так точно, товарищ генерал армии. Так точно, — и опять некоторое время слушал, но по лицу уже забегала хитренькая улыбка. — Да ведь возражать-то и я умею. Конечно, ваше право — мне приказать, и я приказ безоговорочно выполню: дисциплину мы знаем, уважаем. Прикажите. А так как же? Всего хорошего, товарищ генерал армии, — кончив разговаривать, он чуть-чуть согнулся, затем, крепко сцепив руки на животе, прошелся туда-сюда, круто поворачиваясь, и, хитренько улыбаясь, проговорил: — Командующий фронтом Рокоссовский. Настаивает, чтобы мы бросили канителиться с конюшней. Я ему возражаю: «Прикажи — брошу». Не приказывает.
Я уже по дороге слышал про эту конюшню. Что это такое? Если не секрет? — спросил Николай Кораблев.
Да какой секрет, если слышал по дороге. Но об этом вечерком, а сейчас мы с Макаром Петровичем по тылам проедемся.
Может, и меня… меня возьмете с собой? — выйдя в заднюю комнату следом за Анатолием Васильевичем, Макаром Петровичем и Ниной Васильевной, с готовностью ехать попросился Николай Кораблев.
— Вы лучше в баньку сходите, — и видя, как Николай Кораблев надевает шляпу, Анатолий Васильевич громко рассмеялся. — Э-э-э! Да вы что, Пьер, что ль, Безухов — в шляпе? Галушко! Одень-ка Николая Степановича.
Нина Васильевна подала тазик и узелок.
Вот и белье, и мочалка, и мыло, — и улыбнулась по-доброму, по-семейному, напомнив Татьяну.
Зачем же? — пробормотал Николай Кораблев. — У меня все это есть, кроме мочалки.
Свое поберегите. А это все новое, хотя и солдатское.
Николай Кораблев, шагая по улице, косолапя, думал:
«Какая она простая и доверчивая! И как это она не понимает? Ведь с такой доверчивостью она может нарваться на пошлость. Или уж настолько уверена в своей чистоте, что и пошляк споткнется. Славная женщина! Какая-то в ней детская доверчивость. И спутница генерала», — рассуждая, он шагал вдоль улицы, всматриваясь в хатки, в бойцов, то и дело куда-то идущих, прислушиваясь к необычайному воздуху: воздух то и дело содрогался от взрывов, гула моторов. Вот где-то забили в колокол — часто и тревожно.
Что это? — спросил он бойца, который сопровождал его до бани.
— Э-э-э, — отмахнулся тот. — Вражеские самолеты летят — значит, прячься.
А чего же вы?
Да ведь он за день-то раз пятнадцать барабанит. Ну всякий раз и прячься? Вот сюда, — добавил боец и подвел Николая Кораблева к новому срубу, врытому в землю, похожему на деревенскую хату.
То и была баня.
В предбаннике сидел боец. На шее, с правой стороны, у него глубокий розово-синий шрам; видимо, поэтому и голова склонена направо. Правая нога его на деревянном протезе. При появлении Николая Кораблева он вскочил, по-военному отдал честь, не выпрямляя головы, но, увидав, что гость в гражданском, панибратски заговорил:
А я ждал Макара Петровича, генерала нашего любезного. Ух, люто парится: святых выноси!.. И жарку ему было приготовил. А вы как: с угарцем или с прохладцей любите?
Не с угарцем и не с прохладцей, а так себе.
Средненько? И это можем. Раздевайтесь, а я все ментом приготовлю, — и скрылся в бане.
Пока Николай Кораблев раздевался, боец в бане открыл окно, плеснул воду на раскаленные камни и сразу окутался иссиня-белым паром, выкрикивая:
Всякие генералы бывают! Всякие. Иной скажет: «Ермолай, такую баньку, чтобы пятки жгло». Ну, и такую состряпаю. А он придет, сунется в такую и бегом оттуда, да в крик: «Что ты, Ермолай, угорел, что ль?
На раскаленную сковородку меня кинул!» Ну, я понимаю, без обиды понимаю: значит, у генерала нервы или как еще говорят: «И хочется и колется». Меняю маршрут такому генералу. А вот Макар Петрович слово держит. «Сделай, слышь, чтобы все места как есть жгло». Сделаю. У-у! Он залезет на полок и давай веником хлестаться — караул кричи. Темно все кругом, света вольного не видать, а он дерет и дерет веником, да еще покрикивает: «Поддай! Поддай!» Ну, из бани-то его выволакиваем под руки: вроде лошадь после пробега, устает.
А как Анатолий Васильевич?
Благородно моется… Пожалуйста, средненькая, — проговорил Ермолай. — Кто что любит, тому мы и должны тем угодить. Так, не так?
Конечно. Зачем навязывать то, что человек не любит, — ответил Николай Кораблев, входя в баню.
Тело обдало сухим жаром, и Николай Кораблев как сел на лавочке, так и замер: не хотелось двигаться.
Ермолай сказал:
— А ты силен (тут, в бане, он всех называл на «ты»: голый чина не имеет). Гляжу, у тебя спина… ноги… руки те ж. Силен, верное мое слово. Может, ты из тех — «физбеги». Лезь на полок — в рай, а я тебе туда все подам. А чуешь, как уксусом-то марит. Это Макар Петрович меня научил, сказал: «Банька с уксусом — все одно что пельмени с уксусом». Видал? Хитер мужик!
Забравшись на полок, Николай Кораблев спросил:
А это кто, «физбеги»?
А те, кто ногами хлеб зарабатывает. Припустится по кругу, и платят, — удивленно произнес Ермолай. — Дешево кусок хлеба достается. Ты был физбегом?
Нет. Не был.
А кто же?
Да так себе.
Так себе людей, милый, не бывает в стране нашей: каждый человек свою точку имеет, — подав воду в тазике и попробовав ее пальнем, он. чуть подождав, снова заговорил: — Любопытство. А может, ты из смершев? Говори. Я ведь все равно узнаю: ко мне сюда все идут, как в штаб особый — банный… И голый человек все скажет.
А я даже не знаю, кто это — смерш? — намеренно произнес Николай Кораблев.
Смерть шпионам, капут, значит. Ты вот что: раз на полок залез, тело хочешь погреть, тогда на голову водичкой плесни, не то кудри твои осекутся. Вот так, водичкой холодненькой, — и опять ни с того ни с сего: — Их тут на войне черт те что, шпионов-то. Однажды и ко мне один приперся. Вот нахал! Я ведь уж каждого разгадаю: человек передо мной голый. И этот разделся. Залез на полок. Гляжу, обращение со мной не то, брезгует, когда я, например, пальцем воду щупаю. У меня Рокоссовский мылся и то: «Ермолай, поддай жарку. Ермолай, милый, потри спину». Ну, как есть по-людски — друг. А это, чую, не тот. Ну и шепнул я Саше Плугову, а он смершу. Те пригляделись, и — цоп: шпион мировой.
Ну, цоп. А дальше?
Это мне неизвестно, — со вздохом и сожалением произнес Ермолай.
А может, тот и не шпион был?
Очень даже возможно. Только я так думаю: раз человек передо мной голый, значит весь как на ладони.
Да ведь он телом голый, а душа-то закрыта. Вот я тебе сейчас скажу: «Не дотрагивайся до меня: брезгую». Что же, шпион я, выходит?
Ермолай, ошарашенный, приостановился, а Николай Кораблев, подумав: «Хвастун», — снова спросил:
— Это кто же Саша-то?
— Саша? Полковник у нас тут один. Ну, мы все его Сашей зовем. Отчего, не знаю.
— А ты давно по банным делам?
— Скоро год — юбилей. Под Москвой я еще в армию попал… в пятую дивизию. Ну, меня мина и шарахнула: шею вот и ногу ту же. За это подчистую получил.
— Чего же домой не ушел?
— Домо-о-ой! Дом-ат мой ух так далеко! Впрочем, отселя рядом, да через Орел надо, а в Орле гады. Я ведь молодой, — чуть погодя, о чем-то подумав, снова заговорил Ермолай: — Мне ведь всего тридцать два. Это война меня согнула в бараний рог.
— Семья у тебя есть?
— А как же? — удивленно проговорил Ермолай. — Жена — раз, дочка — два. Нинка! Ух. Востроглазая, а язык — так и режет, так и режет. Окромя того, отец — Ермолай Агапов. Умный. Не в него я пошел, каюсь: тот в мои-то годы полком бы уже командовал — факт непреклонный. Однако и я, как рядовой, давал фрицам жару-бою. Тяжело нам было под Москвой-то, лезли на нас фашисты, как мошкара. Больно хотелось им на Красной площади побывать. Ну, мы их и оглоушили, аж пятки засверкали. Добежали вот сюда, под Орел и ни с места: в землю зарылись — и ничем недостать. Учимся. Воевать учимся.
Николай Кораблев понял, что Ермолай повторяет, истолковав их по-своему, слова Анатолия Васильевича, а тот как бы в подтверждение этого тоненьким голоском, подражая Анатолию Васильевичу, продолжал: