Значит, вы… вы… — раздумчиво произнес Николай Кораблев.
Что «вы»? A-а! Хотите сказать, что мы связаны по рукам и ногам генеральным планом?
Не совсем так. Но мне казалось…
Анатолий Васильевич торопливо перебил его, поглядывая в окно.
Понимаю, что вам «казалось». Раз, дескать, командарм, то ему предоставлена полная свобода действия. Такая свобода нам дана, как и мы ее даем комдиву, комдив — командиру полка. И так далее… Это во время исполнения задания. Задание намечено — решай его творчески. А до того, пока не подана команда, жди.
Но ведь герои гражданской войны… — заикнулся было Николай Кораблев.
Легендарные герои, — снова торопясь, перебил его Анатолий Васильевич, — Чапаев! Кочубей! Щорс! Вы про них хотите сказать? Им, дескать, дан был простор? Дорогой мой, представьте себе: на фронте в две с лишком тысячи километров нам, командармам, дают «простор»: делай, что хочешь. Да я бы завтра же и выступил. Я — завтра, а сосед мой — через неделю, другой сосед вообще не выступил бы… Да так бы по всему фронту. У-ух, милый, каша бы какая была!.. Нет. У нас очень почетная роль — мы исполнители воли партии, воли народа. Партия и Сталин для нас, как и для вас, — единое, — и Анатолий Васильевич, все так же внимательно посматривая в окно, произнес: — Смотрите-ка, это наш генерал Тощев, командующий артиллерией. Вон кого-то на дороге раздолбал. Дай-ка ему простор, так он сегодня же всю мощь своей артиллерии обрушит на врага. А что толку? Нет, вы посмотрите только на него!
На дороге стоял генерал в зеленоватом, в талию, кителе, в синих брюках галифе, в сапогах с узкими носками и с голенищами в обтяжку. Все на нем было тщательно пригнано, почищено, отутюжено, как на учителе танцев. В правой руке у него хлыст для верховой езды. Стоя на дороге, генерал что-то чертил хлыстом на земле. Чертил долго, упорно, потом вдруг все затоптал и направился в хату Макара Петровича.
Анатолий Васильевич, смеясь, проговорил:
Кого-то раздолбал на песке. Своеобразный человек.
Через какую-то минуту Тощев, не постучавшись, вошел в комнату. Переложив хлыст из правой руки в левую, он, поприветствовав, подчеркнуто независимо произнес:
Здравия желаю, — затем сел на стул, легонько ударяя хлыстом по начищенному голенищу, посматривая на всех из-под пенсне острыми глазками.
Следом за ним вошел Троекратов. Этот поздоровался со всеми за руку, подсел к Николаю Кораблеву и шепнул:
Зашли бы к нам в политотдел. Посмотрите нашу работу, да и поговорить хочется. Ведь недавно раскритиковали в Москве третий том «Истории философии». Попало кое-кому. Слыхали, поди-ка?
Не только слышал, но и читал…
Правильно, пожалуй, по Гегелю ударили?
Да не по Гегелю. Чего его «ударять»? — еще не остывший от разговора с командармом и досадующий на то, что этот разговор прервали вошедшие, громко произнес Николай Кораблев. — Ударили, мне кажется, по тем, кто возвеличил Гегеля.
Генералы стихли, прислушиваясь, и если бы не это, то Троекратов, вероятно, согласился бы с Николаем Кораблевым, но тут его «заело», и он со скрытым пренебрежением, но все тем же мягким, бархатным голосом произнес:
Легче, конечно, Гегеля назвать мракобесом, чем разобраться в его учении.
Николай Кораблев понял, что сказанное адресуется к нему и это сказанное можно перевести так: «И чего, дескать, вы лезете не в свои дела: строите моторы, ну и стройте, а философия вам недоступна». Поняв так слова Троекратова, он прикусил нижнюю губу и резко сказал:
А вы не объявляйте монополию на Гегеля.
— Ишь, ишь! — подхватил Анатолий Васильевич. — «Монополию». Действительно.
— А я и не объявляю, — уклонился Троекратов, в то же время думая: «А ему палец в рот не клади», — и вслух: — Я только полагаю, что нельзя сбрасывать со счетов немецкую философию, тем более Гегеля.
— А мы и не сбрасываем. Мы просто даем точную оценку, — еще резче проговорил Николай Кораблев, думая: «Ну, это тебе не военное дело, и тут ты меня голеньким не возьмешь».
— Я Гегеля не читал, — сказал Тощев и с силой ударил хлыстом по начищенному голенищу.
На слова Тощева никто не обратил внимания, только Троекратов украдкой косонул на него глазами и произнес:
— Нелегко разобраться в трудах гения.
— Да ведь, Николай Николаевич, понятие «гений» тоже изменилось. Наполеона считали и считают гением. Почему? Не потому ли, что он когда-то утопил в крови всю Европу? — в упор глядя на Троекратова, проговорил Николай Кораблев.
— У Наполеона есть чему поучиться, — вмешался Макар Петрович, постукивая костяшками пальцев по столу.
— В военном деле? А во имя чего?
— Во имя блага народа, Николай Степанович.
— Но ведь немецкие генералы тоже учатся у Наполеона военному делу. А во имя чего?
«Ох ты, как он поворачивает, — восхищенно подумал Анатолий Васильевич, любовно посматривая на Николая Кораблева, — оказывается, он не просто директор», — и вслух:
— А ну, давайте. Давайте, Николай Степанович. А то у нас тут полковник Троекратов действительно объявил монополию на Гегеля.
— Я понимаю, — смутясь от слов Анатолия Васильевича, продолжал Николай Кораблев, — я понимаю и целиком принимаю, что Маркс, Ленин — гениальные люди, или тот же Дарвин, или наш Павлов, или супруги Кюри, открывшие радий. Но Гегель? Почему Гегель гениален? Я никак не пойму. Может быть, потому, что он считал прусскую феодальную монархию последним и высшим этапом развития человеческого общества?
— Но ведь он это утверждал под конец своей жизни, — почему-то краснея, проговорил Троекратов.
— Ага! — воскликнул Анатолий Васильевич. — Под конец? А конец…
— Всему делу венец, — определил Макар Петрович.
Тощев снова и еще сильнее ударил хлыстом по голенищу и высказал то, что он хотел сказать вначале:
— Я Гегеля не изучал, но с удовольствием его раздолбаю.
Анатолий Васильевич залился звонким смехом и, протянув руки к Тощеву, показывая на него, выкрикнул:
— Гегеля! Гегеля хочет из артиллерии раздолбать! Нет, ты уж его не тронь, Гегеля… а вот фашистов долбай до той поры, пока из них икра не полезет, как говорили у нас в гражданскую войну.
— А вы, Николай Степанович, не хотите также раздолбать Гегеля? — с задиринкой спросил Троекратов.
— Генерал сказал в шутку, — ответил Николай Кораблев.
— А вы?
— Я не артиллерист.
— Но хотите выкинуть Гегеля из истории?
— От этого ничего не изменится, если я поступлю так, — Николай Кораблев рассмеялся, ясно понимая, к чему клонит Троекратов, и добавил, видя, что все слушают его с большим вниманием: — Не отрицаю, что Гегель на каком-то этапе был учителем Маркса, не отрицаю, что на каком-то этапе было трудно понять «Капитал» Маркса без знания Гегеля.
— Ну вот. Ну вот, — подхватил Троекратов.
— Вы не радуйтесь заранее, — подчеркнул Николай Кораблев. — Ведь надо же понять, особенно вам, философам, что прошло столетие, за это столетие появились такие вершины, как Ленин. Он научил нас разбираться в «Капитале» Маркса… а за это время мы еще увидели и другое: Гегель принес немало вреда народу, или тот же Кант. Ведь в Германии на Канта молятся. И вы тоже?
— Ну вот, ерунда какая.
— А тогда почему же — Гегель гений, Кант гений?
— Эх! Эх! — воскликнул Анатолий Васильевич. — Зажал! Взял за жабры!
Тогда Троекратов, бледнея, сказал:
— Мы с вами как-нибудь поговорим вдвоем.
— Зачем же вдвоем? Надо вот здесь. Большой философ должен быть и большим политиком. Если учение того или иного, как вы говорите, гения приносит вред рабочему движению, то учение этого «гения» надо жестоко критиковать, а не преклоняться перед ним.