Теоретически. Это, конечно, хорошо — теоретически, а вы еще практически.
Не понимаю и не представляю, как?
А вот как. Я прикажу, чтобы трупы немцев подольше не убирали. Пускай бойцы смотрят на мертвых. Посмотрят и убедятся: «Не так уж черт страшен, как его малюют». Затем с пленными. Возьмут в плен, так пускай не тащат их сразу в штабы, а сначала проведут по ротам, покажут бойцам. Увидят пленных — и опять убедятся, что не так уж черт страшен, как его малюют.
Как раз во время этой беседы командир пятой дивизии полковник Михеев позвонил Анатолию Васильевичу и сообщил, что ему удалось выловить группу диверсантов. Диверсанты эти, переброшенные на советскую сторону месяца полтора тому назад, делали набеги на склады с горючим, на штабы, а главное, на мирное население: ворвавшись в ту или иную деревеньку, они сгоняли всех жителей — женщин, стариков, детей — в две-три хаты, поджигали или просто выводили в поле и расстреливали.
Четырех мерзавцев поймали, товарищ командарм, — говорил по телефону Михеев. — Одиннадцать словить не удалось: убиты во время перестрелки.
Ну, давай, давай их, полковник, сюда! — тихонечко и тоненько приказал Анатолий Васильевич. — Только не прямо ко мне. Неподалку от нас батальон стоит. Пускай их бойцам покажут. Пускай поглядят.
С Троекратовым Анатолий Васильевич беседовал около часа, все стаскивая того с теоретических высот на «грешную землю». Под конец беседы в комнату ворвался встревоженный Галушко, а за ним боец — пожилой украинец, ведя за руку растрепанного диверсанта. У бойца и у диверсанта на лицах виднелись ссадины, текла кровь.
В чем дело? — поднявшись из-за стола, проговорил Анатолий Васильевич, глядя то на бойца, то на диверсанта.
Боец, отдышавшись, взволнованно прокричал:
Товарищ командарм, та шо ж воны наробили!
Обатюшки, шо ж воны наробили! — И тут он рассказал, что ему и трем бойцам полковник Михеев поручил доставить диверсантов в штаб армии, но по пути заглянуть в батальон, «чтобы ребята наши покрасовались на гадов». — А воны… воны, — уже басил он. — Воны ж, как только увидели, и давай… и давай… и давай… Вы же побачьте, шо воны наробили, товарищ командарм.
Анатолий Васильевич, глядя прямо в глаза бойцу, спросил:
На кулаки, значит, взяли?
Так точно, товарищ командарм.
А как же этот остался? — Анатолий Васильевич кивнул на диверсанта.
Да я ж на него лег, — ответил боец и удивленно добавил: — Так они шо: из-под меня его выковыривают. Кричу: «Смерть моя, а не дам! Я должен доставить в штаб, как приказано».
И вдруг Анатолий Васильевич прорвался таким звонким хохотом, что боец тоже засмеялся, а Анатолий Васильевич, оборвав хохот, помрачнел и проговорил:
Вот до чего мерзавцы довели своими зверствами наших людей. На кулаки взяли. Да-а… — протянул он и, чуть подумав, крикнул, кивая на диверсанта;
Галушко, отведи его в штаб!
Да я же его сам, товарищ командарм, с вашего позволения…
Нет, не пачкай о такую пакость рук. Судить будем его. И наверняка присудим к расстрелу, — Анатолий Васильевич с омерзением посмотрел на диверсанта. — Дрянь какая, а сколько людей погубил — женщин, стариков, детей. Дрянь какая, — и к бойцу: — А где же твои товарищи?
Да ж не идут сюда, товарищ командарм. Стыдно: не укараулили.
Ну, иди, — сказал командарм.
Боец, выходя из хаты, повернулся, внимательно-запоминающе посмотрел на Анатолия Васильевича и сказал:
Благодарим, товарищ командарм.
Следом за этим Галушко вывел диверсанта.
В комнате остались Анатолий Васильевич и Троекратов. Они некоторое время молчали. Наконец Троекратов произнес:
Страшная штука. Но…
Что но? — спросил Анатолий Васильевич.
Но я… я не осуждаю.
Еще бы осуждать. Бойцы с ненавистью относятся к диверсантам — за это их осуждать… Может, нам вообще отстраниться и все передать вам?
То есть как это? — тревожно посмотрев на командарма, спросил Троекратов.
А так: мы устраняемся. Вы надеваете вериги — пророк двадцатого века — и пускаете в ход пламенное слово.
Чепуха какая.
Она от вас исходит. Поймите, что вы на фронте, а не в университете. Нам с вами вручена судьба страны, судьба всех этих людей… и чем злее будут они, тем их меньше погибнет, тем скорее разгромим врага.
Троекратов поднялся и, не глядя на Анатолия Васильевича, сказал:
Я полагаю… я думаю, что наш боец должен быть благороден.
Об этом мы поговорим там, в Берлине, благороден он у нас или не благороден.
«Грубый. Солдат. Ему лишь бы победить, а там — и трава не расти, — выйдя от командарма, возмущенный его словами, подумал Троекратов, но тут же его ожгла другая мысль, и он приостановился, глядя на носки своих сапог. — Погоди-ка… Ведь это война, и наш человек должен убить того, кто по ту сторону. Убить! Бандиту это свершить легко: он уже ходил по «мокрой». Погоди! Погоди! Ты какую-то чушь городишь. — При чем тут бандит! Наш человек, советский человек, творец социализма — это он должен убить врага. Убить без сожаления, без раскаяния, а со всей ненавистью, как убивают клопа… У нашего человека очень доброе сердце, пусть оно очерствеет», — с этой мыслью он и вошел в хату политотдела.
В задней комнате сидели политработники. Тут были капитаны, лейтенанты, майоры и рядовые бойцы. Все они, эти политработники, чем-то отличались от остальных командиров и бойцов. На них не было того военного щегольства, как на артиллеристах или летчиках: простенькие шинели, простенькие гимнастерки, чистенькие воротнички.
Здравствуйте, товарищи, — бархатным голосом проговорил Троекратов.
Все поднялись и столпились около него, точь-в-точь так же, как, бывало, студенты.
Вот что товарищи. Давайте-ка все сюда, — и Троекратов, показывая рукой на дверь, пошел во вторую комнату; войдя в комнату, он открытым взглядом посмотрел на всех и произнес: — У нас в армии, товарищи, много новичков. Те, кто побывал в боях, кого уже обожгла война, знают, как надо обращаться с врагом и что с ним делать. А новичков надо учить. Из них надо… выбить… Нет, не то слово… Надо, чтобы они стояли насмерть… и не боялись врага. Командарм сегодня отдаст распоряжение, чтобы немецкие трупы не убирали. Пусть валяются три-четыре дня. Посмотрят на них бойцы и поймут, что не так уж черт страшен, как его малюют. И пленных… Конечно, надо показывать их бойцам. Бить не надо… И еще. У нас тут кое-где есть рвы, заваленные трупами женщин, стариков, детей. Отрядить из каждой роты по два-три бойца, пусть сходят, посмотрят, а потом товарищам передадут, что делают с мирным населением… И сказать: «Допустишь фашиста на свою землю, и с твоей семьей они сделают то же самое…» При этом не снижать высокого идейного уровня. Ни грабежей, ни насилий. За это жестоко карать.
То было больше года тому назад, и вот сейчас, сидя в машине, Троекратов думал:
«Приготовлена ли душа бойца к этому решающему бою? Да. Приготовлена, — уверенно подчеркнул он, но тут же в него снова закралось сомнение. — А если нет? А если это — только наше убеждение?»
Генерал Тощев о душе совсем не думал: он был уверен в своих артиллеристах. Он думал о другом: как расставлены пушки, хорошо ли они замаскированы?
«Ведь каждую пушку невозможно просмотреть самому, черт возьми», — думал он, легонько постукивая хлыстом по туго натянутому голенищу.
Макар Петрович думал о своем:
«Тесемочка. Тесемочка. Порвется где-нибудь эта проклятая тесемочка. И зачем он меня потащил на передовую? Мне в штабе надо быть. Сидеть и просматривать все. Тесемочка. — И он вспомнил Машеньку. — Как она смеялась. Ух, заливалась. Славная? Очень славная. И жена будет славная, — он дрогнул, говоря сам себе: — Ты что же это, Макар Петрович? В самом деле жениться решил? А дочка как? Ну, Верочка меня поймет».
Анатолий Васильевич был серьезен, вовсе не такой, как там — дома за столом. У него даже пропали уменьшительные словечки: «пушечка», «самолетик», «бомбочка». Он был неприступно строг и скуп на слова. Николай Кораблев, сидя в машине позади него, намеревался было продолжить разговор «у карты», но, видя командарма сосредоточенным и серьезным, не решался начать, ожидая, что тот сам заговорит, но Анатолий Васильевич молчал, только иногда рывком бросал Галушко, который вел машину: