Левей. Через поляну. Лесом. Лесом давай. Не считай пни.
Перед выездом Галушко дружески сообщил Николаю Кораблеву, что до передовой километров тридцать пять и что поедут они теми местами, где происходили последние кровопролитные бои.
И вот они — поля, леса, перелески, овраги — свидетели боев. Все это выплывает из предутренней тьмы навстречу быстро несущейся машине. Вот полуразрушенный окопчик под липой на боковине дороги. Тут, очевидно, когда-то сидел немец и пулеметным огнем резал всякого, кто появлялся на дороге. Теперь окопчик обвалился и походит на черную пасть какого-то зверя. А вон другой, третий. А это вот танк. Башня сорвана и отброшена в сторону. Длинный ствол изогнулся и уперся в сосну, пригибая ее, как штыком. А вон еще и еще кучи обгорелого. Батюшки! Сколько их тут! Какое было здесь побоище! И что за сила изуродовала эти бронированные страшилища?
Немецкие, — крикнул Анатолий Васильевич и к Галушко: — Тише. Пусть Николай Степанович посмотрит, — затем оживленно заговорил, показывая на танки: — Над этими артиллеристы поработали, а вон над теми, что в виде кучи дряни, — бойцы с бутылками. У нас есть такие, которые кричат: «Долой бутылки! Да здравствует «бог войны», то есть артиллерия!» А я говорю, пусть бог будет богом, а бутылка — бутылкой.
Представьте себе, лезут танки. Артиллерия бьет, бьет, бьет. Но вот через огонь прорвался один, другой, третий танк. Полез на пушку, раздавил ее, как орех. Что делать? Другую пушку выкатывать? Не успеешь. Так боец поднимается из окопа — и бутылкой… Однако на бутылке далеко не уедешь…
А на ножичках? — невольно дерзко вырвалось у Николая Кораблева.
Анатолий Васильевич повернулся и посмотрел на него умными, укоряющими глазами, как бы говоря: «Неужели вы думаете, я такой простофиля: приехал новый человек, а я и давай перед ним все выкладывать».
Простите, пожалуйста, — трогая его за плечо, проговорил Николай Кораблев.
Не за что, — и Анатолий Васильевич снова стал неприступно серьезен.
Машина свернула влево… В сосновый бор. Верхушки на соснах снесены, иные деревья сбиты, иные примяты, иные ободраны, и все перепутано. Казалось, что по сосняку промчалась какая-то сказочная кавалерия и так же, как иногда кони приминают траву, так же и тут все примяла, сбила, перепутала.
«Бог войны» — генерал Тощев — поработал, — пояснил Анатолий Васильевич. — Знаете, сколько тут «искателей жизненного пространства» полегло? Две недели трупы убирали, — и он неожиданно толкнул Галушко в бок: — Быстрее! Чего как с кулагой.
Галушко прибавил ход, а Николай Кораблев недоуменно посмотрел в затылок Анатолия Васильевича, потом по сторонам и увидел новую партию подбитых, изуродованных танков — это были советские танки.
«Не хочет свои показывать», — поняв детскую хитрость командарма, проговорил про себя Николай Кораблев и вслух:
А мне это очень надо, Анатолий Васильевич. Моторы посмотреть. Задание ведь имею.
А чего их смотреть? Мертвые. Впрочем, пожалуйста, — он первый выбрался из машины, подошел к танку, лежащему на боку, и, погладив поржавевшую в тисках засохшей грязи гусеницу, произнес: — Ох, красавец ты наш. А пал. Пал, — с грустью, как перед покойником, произнес командарм. — Пал потому, что слабенький: один снаряд тебе в бочок — и свалился. А если термический — костей бы не собрали. А вы, Николай Степанович, про ножички. Если танки горят, о ножичках будешь думать. Нынче, говорят, Урал новые танки дал: «Т-34». Те, говорят, сила.
Николай Кораблев через открытый задний люк полез внутрь танка. Долго копался там, а когда выбрался, сияющими глазами посмотрел на командарма и, как о хорошем знакомом, сообщил:
Наш мотор. Выдержал испытание: хоть сейчас заводи. И самый памятный. Номер я разглядел.
Вот и хорошо. А какая память? — без интереса спросил Анатолий Васильевич, идя к машине.
Сев в машину, Николай Кораблев рассказал о том, как однажды они обещали правительству перевыполнить программу и сорвались: металл нам не доставили, горючее. А когда все это достали, конец месяца на носу. Но — к рабочим: так и так, мол, обещание дали. Те взялись и за несколько дней не только программу выполнили, но и сверх дали четыреста три мотора. Выражаясь вашим языком, рабочие стояли насмерть: по семидесяти часов от станков не отходили. Валились с ног, но выполнили и перевыполнили. Так этот мотор, судя по номеру, из той партии.
Николай Кораблев смолк, а Анатолий Васильевич тихо проговорил:
Старею, что ль? Когда мне такое говорят о народе, слезы меня прошибают. Верно, хороший народ у нас… и здесь и в тылу, — он вынул платок, вытер слезы и вдруг, став «домашним», звонко засмеялся.
На дорогу неожиданно выскочил крупный и жирный заяц. Чуть посидел и, как бы чем-то забавляясь, побежал вперед, вихляясь и крутясь.
Он! Он! — закричал Галушко. — Товарищ генерал, он, оторвите мою голову!
Экий! Экий! Спать бы ему пора. Видно, кто-то его спугнул. Он, он, Микитка! — радостно хохоча, подтвердил Анатолий Васильевич.
Заяц, прижав уши, припустился по дороге, затем сделал скачок и шарахнулся вправо.
Вправо столбик с надписью «Луна».
Выйдя из машины, Анатолий Васильевич, Макар Петрович, Галушко, а за ними и Николай Кораблев по еле заметной тропе направились в лес, пересекли порубку, усеянную поленницами, и уже стали спускаться в овражек, как почти из-под ног вырвался все тот же заяц. Отскочив метров на пятнадцать — двадцать, он присел у пня и забавно стал лапками чистить рыльце. Макар Петрович выхватил пистолет, нацелился.
Эй! Эй! — крикнул Анатолий Васильевич. — Этого зайца артиллеристы вспоили, вскормили, а ты — бац. Тоже, охотничек нашелся.
Макар Петрович, смущенный, спрятал пистолет, сказал:
А я хотел было разрядить.
Разрядить? Они тебе, артиллеристы, разрядят, — и Анатолий Васильевич еще быстрее пошел по тропе.
За оврагом их встретили Троекратов и Тощев. Тощев по всем правилам отрапортовал перед командармом. Тот выслушал и сказал:
Ну, генерал, показывайте, что у вас тут.
Вскоре они очутились в кустарнике сочных, молодых лип. Липы цвели. На цветах гудели пчелы. Старательные, энергичные, они копошились в лепестках и вдруг, оторвавшись, отяжелевшие, отлетали, а на их место садились все новые и новые. И вот здесь, среди цветущих лип, укрывались пушки. Были тут всякие — с короткими, будто отрезанными стволами, с длинными, словно хоботы. Среди замаскированных пушек виднелись минометы, пулеметные гнезда. Тощев, приведя сюда «гостей», весь засиял и даже перестал щелкать хлыстом по туго натянутому голенищу, а Анатолий Васильевич шагал от пушки к пушке, осматривая их внимательно проверяющим взглядом. Иногда он хмурился, как бы найдя какую-то неполадку, что-то рассматривал, прикидывал, но, успокоившись, шагал дальше — высокий и плечистый. Пройдя ряды пушек, он неожиданно остановился на окрайке липняка, посмотрел на дорогу, потом на маленькую противотанковую пушку, стоящую в укрытии.
А ведь это моя знакомая, — заговорил он, сначала не обращая внимания на трех артиллеристов, которые вытянулись перед ним. — Ух, узнаю, узнаю. Сколько она немцев поколотила! А танков — не счесть числа, — и, повернувшись к артиллеристам, сказал: — Вольно, вольно, ребята, — и тут же, как мужичок, по-волжски окая: — Одолем или не одолем фашистов? A-а? Как думаете?
Артиллеристы, глядя на командарма, сдерживая улыбки, наперебой заговорили:
Одолеем, товарищ командарм!
Приказ скорее давайте!
Долго стоим!
Немцы уже перинами обзавелись!
Вот и полетит из них пух, — подхватил Анатолий Васильевич и покосил глаза на Троекратова. — А полковник Троекратов у вас бывал?
Бывал. Бывал, — ответили ему.
О душе спрашивал? Как она у вас — душа-то?
На месте, товарищ командарм, — уже смеясь, прокричали ему в ответ.
Артиллерия — бог войны, а вы, значит, херувимы? Ну, вот ты — херувим: видишь, руки-то у тебя какие, как лапы у волкодава.