Впрочем, одна реплика в печати последовала. В книжке-комиксе Н.Эйдельмана "Ищу предка" (М., 1967) в конце торчит явно инспирированная стрела: "любители", мол, зря поучают профессионалов, как надлежит побыстрее организовать "революцию в приматологии" (стр.241). Запрещенный прием бокса: неугодное научное направление третировать как любительство. А ведь я, кстати, призывал ученых иного направления не делать революцию, а высказать не скрывать свои возражения мне, так как ни я, ни публика, ни Н.Эйдельман их не знаем. Как ни обзывай противника, это не заменит возражений.
Скоро десять лет, как "эврика" сказано. Испытательный десятилетний срок потребовал предельного напряжения сил и привел к неоспоримости открытия. Это - бульдозер против завалов, что на пути к новому штурму человеческой загадки. Конечно, я и заметил снежного человека только потому, что новая попытка решить декартову задачу уже была в уме. О ней в целом я пишу книгу. Но важный контрольный факт окружен ученым безмолвием.
Мы требуем наконец битвы. То, что отжато на предыдущих страницах, то, что в изобилии выстроилось за ними в "Инормационных материалах...", в "Современном состоянии вопроса...", - или это дурной сон, или доказательство, что антропология пребывает в глубоком ослеплении. Ну что же, оспаривайте, опровергайте, сокрушайте, кричите. Или рыдайте, что ли!
Антропология безмолвствует.
13. ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО.
Итак, виновным себя не признаю.
Например, никак не повинен в "сенсации". Какая там сенсация - терпеливый труд почти вовсе в тени. И сегодня еще лишь очень немногие понимают, что троглоты - большое событие в философии. В философии, граждане судьи, в философии случилась сенсация, но ведь не это имелось ввиду обвинением.
Материализм - целитель слепоты. Благодаря ему мы увидели то, что было под носом, но чего не надлежало видеть. Не монстра, не никчемную диковину гор и чащ, а первостепенный факт "философской антропологиии".
Не признаю за собой вины в том, что шагнул на землю биологии.
Не раз донеслось до меня: историк Поршнев самим фактом своего присутсвия дискредитирует дело снежного человека. Почему бы ему этим заниматься? С какой стати, если бы вопрос был достоин биологической науки? Гнать их из нашего биологического удела!
Фрагменты жизнеописания.
Еще в семье от отца-химика я получил обучение естествознанием. А початки мышления неискоренимы на всю жизнь. В Московском университете, а отделении, где я был студентом, тогда были соединены две профилирующие специальности: психология и история; но занятия психологией под руководством профессоров Г.И.Челпанова и К.Н.Корнилова, по их совету, потребовали еще и третьего профиля: я стал уделять время параллельным занятиям на биологическом факультете. К окончанию университета созрело верное реше- ние: психология - смык бологических и социальных наук, и, как ни сложны биологичесие, социальные еще много труднее, кто не понял их - немощен. А история - слиток всех социаль- ных наук. Долгим трудом я достиг признанного мастерства историка: центр - история XVII века, широкий концентр - исторические судьбы "срединной формации", феодализма, еще более широкий - сам феномен человеческой истории от ее инициации до сегодня. Все это - закалка, прежде чем вернуться в психологи. И все это время я много читал по психологии и физиологии, чтобы никак не отстать от их поступи. И сохранить навык мыслить биологически.
Час синтеза подошел, когда я смог своими пальцами прикоснуться к началу истории. Участвовал в археологических экспедициях: по верхнему палеолиту - на Дону, по среднему - на Волге, по нижнему - в Юго-Осетии... И тут я был озадачен: мои глаза замечали не то, что глаза превосходных археологов, у которых я учился. Виртуозы, эрудиты в своем специальном деле, они были до стерильности не склонны к биологическому мышлению. Так, за усеивающими палеолитические стоянки костями животных я старался мысленно разглядеть жизнь этих животных, они - нет. Общее слово "охота", которое тут ничего жизненно не объясняет, для них заменяет познание биоценоза самых различных зверей и птиц, включавшего как свою составную часть и доисторичесого человека. Когда же по урывкам археологи начинают импровизировать в зоологии, это так же досадно, как и обыденные истины зоологов о человеке. И принялся я со всем возможным упорством за овладение современнми знаниями по экологии и биологии млекопитающих и птиц. А одновременно продвигались и мои экспериментальные, на собаках и обезьянах, и теоретические исследования по физиологии высшей нервной деятельности.
Осталось сделать завершающий шаг в "науки о человеке" - в психологию и антропологию. Как историк и как биолог я на всем пути учился видеть то, что не надлежит видеть. Этот парус навел меня на два предмета: на тайны психофизиологии речи и на реликтовых неговорящих троглодитов. Кое-кто занимается снежным человеком, ибо уж больно интересно: что это там такое? Я же занимаюсь им только ради вопроса: что же такое человек? Живые троглодиты (благодаря отождествлению их с неандертальцами) - важный плацдарм для прогреса науки о человеке.
При всем том можно бы и не повествовать о неписаном праве на диплом биолога. Через десять лет поздно спрашивать водительские права. Кто сделал дело в биологии, тот биолог.
А мышление историка помогло против школярства лаборантов и препараторов: они, чего доброго, додумались бы требовать на стол шейные позвонки Людовика XVI в доказательство того, что он действительно был гильотинирован. Но этот факт считается доказанным другим, не менее научным способом.
Не признаю своей виной появления статьи "Материализм и идеализм в вопросах становления человека", появившейся в 1955 г. в журнале "Вопросы филоофии" (N 5). Она навлекла на меня даже не суд - отлучение. Хотя я не называл идеалистом никого из наших специалистов, чуть не все схватились за шапки. Я очень спокойно парировал анафемы: "Еще к вопросу о становлении человека" ("Советская антропология", 1957, N 2), "К спорам о проблеме возникновения человеческого общества" ("Вопросы истории", 1958, N 2). Анафемствовавшие вдруг потупились, сникли, последнее слово осталось за мной. Но я словно бросил свои доказательства в пустыню.
А дело простое. Никогда, никогда Маркс не определял человека как "животное, изготовляющее орудия", как "создателя орудий". Маркс цитировал сотни буржуазных благоглупостей, либо если в них хоть что-то отсвечивало из жизни, либо если они характерно искажали жизнь, среди них процитировал и этот афоризм Бенджамина Франклина, назвав его характерным для века янки. Действительно, близорукий практицизм, деляческий индивидуализм - суть этой сентенции. Маркс же определял человека прежде всего, с самого начала, не как одиночку с каким-либо инструментом в руке, а как существо общественное. Характеризуя человеческий труд, Маркс указал на первом месте не наличие предмета труда, что не отличает человека от животного, и не наличие орудий труда, - на первое место он опять и опять ставил присутствие цели труда, целесообразной воли.
Человек обрел свойство ставить цели только благодаря развитию у него речи. Чем связан каждый организм с обществом? Речью. Речь есть чисто социальное явление. Деятельность, подчиненная цели, - психологический плод речи, иначе говоря, социальное явление в индивидуальном теле.
В конце процесса труда получается результат, который уже в начале этого процесса имелся в представлении работающего, т.е. идеально. Идеальное в этом контексте - не беспричинный дух, а проявление общественной натуры самого работающего. Психология изучает, как сила слова преобразуется в мозгу гомо сапиенса, особенно в его лобных долях, в силу цели - в целесообразную волю. А уж материальные орудия и сырье - это средства реализаци задачи. Начинать же с них суть человека - значит перекувырнуть пирамиду. Сидел, дескать, дикарь сам по себе, долбал камни, скоблил палки, хоть и чуть более сложно, чем может обезьяна.
Вот я и поднял руку на эту нищую философию янки, подбрасываемую по неведению Марксу и Энгельсу, философию одиночки, думающего пробиться в люди своими двумя руками и своим личным мозгом.