Вечером Татауров отказался играть в шашки, не выходил из своей комнаты. Весь вечер он тянул заунывную песню о моряке, которого военный суд приговорил к расстрелу, и о его молодой жене по имени Маруся.
Верзилин, как обычно, попытался представить картину своей мести Мальте, но не смог.
Позже, сквозь сон, он почувствовал приятный запах табака и проснулся. Было темно. Только вдалеке за окном покачивался фонарь. Струйки дождя мелко ударяли в стекло. На кухне бренчала посудой хозяйка-полуночница.
Он повернулся на другой бок и заснул.
Утром Татауров безропотно обливался вместе с Верзилиным холодной водой и ел простоквашу; сам вызвался сходить на рынок за мясом, а после тяжёлой прогулки наметал снегом хозяйский погреб. Было видно, что он чувствует себя виноватым и старается искупить вину.
Так прошло несколько дней, пока Верзилин не застал случайно Татаурова на кухне с ведром в руках; закинув голову, тот пил воду большими глотками. Верзилин стоял в дверях, а парень, не замечая его, всё сильнее и сильнее закидывал голову, казалось, он хотел опустошить всё ведро.
Впервые в жизни злость заставила Верзилина забыть о всех других чувствах. Дождавшись, когда его ученик поставил ведро на пол, он пнул по нему с яростью, опрокинул его, закричал:
— Обманываешь! Обманываешь меня! Неблагодарный!
— Воды жалко!—сказала хозяйка, предусмотрительно скрывшись у себя в комнате.
— Не жалко!—крикнул, дёрнув на себя дверь, Верзилин.— А нельзя борцу пить воду! И он это прекрасно понимает и всё-таки меня обманывает!
Верзилин ушёл к себе, лёг на кровать. Почти два месяца потратил он на Ивана Татаурова и ничего не добился... И не столько за себя обидно, сколько за него. Борец с такими данными... Чёрт с ним, с самолюбием! Он должен сделать всё, чтобы превратить этого неуклюжего, неповоротливого парня в борца... Сделать всё...
Он уснул с мыслью помириться с Татауровым.
Во сне он видел какую-то невероятно красивую коробку папирос; будто он был победителем в чемпионате, и две девушки с косами преподнесли их ему на серебряном подносе. Потом он сидел в кабинете у самого Сципиона Чинизелли и угощал его папиросами. Он даже ясно чувствовал вкус этого табака.
Было обидно, что не дали досмотреть сон до конца.
Над ним склонился Татауров и, осторожно тряся его за плечо, говорил:
— Вам письмо, Ефим Николаевич...
Верзилин вскочил, протёр глаза. Сразу же узнал почерк. С хрустом разорвал толстый конверт. Из него выпала крышка от папиросной коробки, на которой были изображены три синих ласточки, и крошечный обрывок газеты с рекламой: «Восхищенье— не табак, убеждён, что это так: Дядя Михей».
— Ну и чёрт с тобой,— сказал он сердито дяде Михею; вытащил свою коллекцию.
Одна из коробок (с верблюдами на фоне египетских пирамид и пальм) показалась ему подозрительно лёгкой. Он задумчиво взвесил её на ладони, но потом вспомнил, что этими папиросами он угощал Татаурова после пожара.
До чего всё-таки интересная штука — коллекционирование. Какое богатство марок, фабрик и даже государств... «Постой,— подумал он,— вот папиросы, которые курил тогда Иван,— это «Керчь»; я же отлично помню, как покупал их на Охте, как раз недалеко от этого несчастного Тригельмана... Или они тоже отсыпаны из коробки?»
Он вскрыл коробку. Она была почти пустая, вместо вынутых папирос был засунут согнутый листок бумаги... Вот и вторая коробка; он её покупал тогда на Веденской... А вот и третья... Так вот почему по ночам пахнет папиросным дымом...
— Иван,— сказал он, открывая дверь в комнату Татаурова,— можешь забирать своё барахло и отправляться назад в пожарную команду.
— Ефим Николаевич! — воскликнул тот.— Ефим Николаевич, я виноват перед вами... Но простите на этот раз... Я не буду курить!
Странно было видеть этого огромного человека плачущим.
— Простите меня... Только на этот раз... Поверьте...
— Уйди!
— Ефим Николаевич...
— Уйди, я сказал!
Это была тяжёлая для обоих ночь, но наутро Верзилин сказал сухо, не глядя на ученика:
— Если хочешь, ещё немного попробуем. Но только чтобы выполнять всё, что я прикажу.
Потупив глаза, Татауров сказал:
— Ефим Николаевич, да я... — и махнул рукой.
Несколько дней всё шло как по маслу — обтирания, борьба,
прогулка.
В последних числах апреля в Лахте, когда они пережидали у шлагбаума поезд, идущий в Сестрорецк, из дверей вагона кто-то крикнул: