— Позовите доктора Гуччино, — сказал чей-то мертвый, ничего не выражающий голос. Ее голос. Голос новой Лукреции Борджиа.
— Уже сделано, госпожа, — испуганно ответил лакей.
Лукреция подошла к кровати, пачкая атласные туфельки в лужицах крови. Опустилась на колени, взяла в ладони холодную безжизненную руку.
— Альфонсо, — ласково позвала она, но он не услышал. Он лежал как тряпичная кукла, изодранная злым и несчастным ребенком, и если бы слуги не суетились так вокруг него, Лукреция не усомнилась бы, что он мертв.
Рядом голосила Санчия. Лукреция постояла еще минуту, потом положила неподвижную руку Альфонсо на кровать и, сказав рыдающей золовке: «Позаботься о нем», вышла вон — из спальни, из дворца, из ворот. Она шла пешком по грязным улицам, не видя мечущихся людей, не замечая удивленных взглядов, не слыша насмешливых выкриков, несшихся ей вслед. За четверть часа она преодолела полдюжины кварталов и оказалась у резиденции, которую занимал ее брат. Ее брат Чезаре Борджиа, ставший быком.
Он был уже в воротах и садился на коня, когда увидел ее. Тут же соскочил наземь, подбежал, сжал ее закаменевшие плечи. На нем не было маски — впервые с тех пор, как исчез Перотто, Чезаре вышел на люди, не пряча лица. Похоже, он так торопился, что просто забыл о маскировке. Лукреция поняла, что успела отвыкнуть от него, и его лицо кажется ей почти незнакомым. По ее просьбе он всегда снимал маску, если они оставались вдвоем, но когда Лукреция в последний раз просила его об этом?.. Она не могла вспомнить.
— Лукреция! — воскликнул Чезаре. — Он жив? Мне сказали, что жив, но его еле довезли до дома, он в любой момент может отдать Богу душу… Господи, что ты-то здесь делаешь? Ты что, пришла сюда одна?
— Ты знаешь, — сказала Лукреция. Это не было вопросом.
— Конечно, знаю! Это случилось совсем рядом, на соседней улице. Я слышал крики и шум драки, послал своих стражников разобраться, они спугнули этих мерзавцев. Их было шесть человек. Возникли словно из неоткуда и бросились на твоего мужа. Бедный Альфонсо! Мои люди привели свидетеля, тот сказал, что он кричал и звал на помощь, ведь это случилось на людной улице. Но никто даже не остановился, никто не захотел ввязываться. Проклятье! — закричал Чезаре в такой ярости, что Лукреция, не сводившая глаз с его лица, сощурилась. — Да на кой черт наш отец выбрасывает столько золота на охрану этого проклятого города, если его собственного зятя могут зарезать посреди бела дня, как свинью! Что толку от этих патрулей, когда их никогда нет там, где нужно!
— Это был ты, — сказала Лукреция. Чезаре, все еще горячась, бросил на нее взгляд, словно не понимая. Она повторила: — Это был ты. Я знаю. Это был ты!
Она ударила его в грудь. Хотела по лицу, но он был выше ее ростом на полторы головы и отступил на шаг, так что она не попала, и ее сжатые кулаки обрушились на его плечи, скользнув по горлу. Костяшками пальцев Лукреция зацепила шнурок от нательного креста. Только креста. Быка на Чезаре не было.
— Это ты! — истерично закричала она. — Это сделал с ним ты! Я тебя ненавижу! Ненавижу тебя, Чезаре, зачем ты так поступил со мной?!
— Тише, — сказал он, перехватывая ее руки. Легко и бережно, словно кости ее были сделаны из стекла. — Тс-с, тише, сестренка. Вот так. Пойдем.
Она не помнила, как он увлек ее в дом. Она билась в его руках, как пойманный зверь, знающий, что все эти ласковые нашептывания и уговоры — лишь способ обмануть и заставить смириться, и что за следующим поворотом — бойня.
— Это был ты, — повторяла она, как заведенная. — Это был ты.
Чезаре поймал в ладони ее лицо. Руки у него оказались большими и горячими, такими горячими, что она могла бы сгореть в них дотла. Что за отрава, о Боже, что за отрава в его руках?! И почему она одурманивает меня, ведь ласточка должна меня защищать.
— Лукреция, — сказал Чезаре, — я понимаю, ты не в себе. Стряслась большая беда. Но я клянусь, слышишь меня? Я клянусь, что не имею никакого отношения к тому, что случилось с Альфонсо.
— Ты ненавидишь его, — прошептала она. — Возненавидел с той минуты, как понял, до чего же сильно я его люблю. О, Чезаре, да как же можно… это же страшный грех, то, что ты меня…
Он зажал ей рот ладонью. Движение не отдавало угрозой, и все же Лукреция умолкла, задохнувшись от страха, всколыхнувшегося в груди. Впервые в жизни она испугалась своего брата… хотя нет, нет. Не его.
Она боялась быка.
— Тише, маленькая, — сказал Чезаре, не убирая руки. — Не шуми. Ты не права. Мне нравится Альфонсо. Я даже люблю Альфонсо. Как я могу его не любить, когда его любишь ты? Я просто хочу, чтобы ты была счастлива. Я ничего другого никогда не хотел.
Его голос звучал так спокойно, лицо излучало такую уверенность, а в глазах клубилась такая тьма, что Лукреции хотелось закричать снова и вгрызться зубами в его твердую сильную ладонь. Но она знала, что не может противопоставить ему силу. Ее власть над ним строилась на другом.
— Я найду тех, кто совершил это покушение. Найду и колесую у тебя на глазах. Тогда ты мне поверишь?
Он отпустил ее, и Лукреция выдохнула. Ей хотелось отшатнуться, вырваться, бежать со всех ног, но она осталась. Осталась и смотрела в его глаза, так хорошо знакомые и такие чужие.
— Да, — сказала она.
Ласточка села быку на голову и клюнула его в темя.
Они шли по саду, молча и медленно. Ее рука лежала на его локте, и со стороны могло показаться, что брат с сестрой мирно прогуливаются, наслаждаясь запахами летнего дня. Отчасти так оно и было. А отчасти Лукреция чувствовала себя узницей, выведенной на ежедневную прогулку своим тюремщиком. Хотя, казалось бы, все обстоит как раз напротив — она сама стала себе тюремщицей в эти бесконечно длинные и бесконечно тяжелые недели, днюя и ночуя у постели мужа. Он не умер, он даже пошел на поправку, но лекари, созванные к нему со всего Рима, в один голос уверяли, что выжил он лишь чудом, и здоровье его никогда не восстановится полностью. Мэтр Гуччини даже опасался, что Альфонсо не сможет сидеть в седле, а возможно, даже выполнять свои супружеские обязанности. И это не говоря о его лице… его когда-то таком красивом лице.
Но Лукреции не было до всего этого дела. Она любила своего мужа не меньше, чем в тот день, когда ступила с ним к алтарю в базилике святого Павла. Тогда ей казалось, что она не способна любить его больше. Теперь она знала, что это не так. Она кормила и поила его, меняла под ним судно и промывала его раны. Чезаре, приехавший их навестить, увел ее сегодня от постели Альфонсо почти что силой. Первые десять минут он пытался корить ее и уверять, что она обязана позаботиться о себе, больше есть и больше спать, но Лукреция встретила его попреки с полным равнодушием, и скоро он замолчал. Но не ушел и повел ее по саду, так сладко, пряно пахнущему июлем.
— Помнишь виноградник Ваноццы? — спросил Чезаре после того, как они прошагали тенистыми аллеями в тишине добрые полчаса. — Я сейчас вспомнил, там тоже тисовая аллея и заросли жимолости. Мы за эти заросли бегали с Хуаном драться, а ты смотрела из-за кустов, и никогда не ябедничала. И всегда целовала побежденного. Мне поэтому почти не жаль было проигрывать. Нам ведь было хорошо тогда, да, Лукреция?
Она не ответила. Чезаре вздохнул.
— Прости. Я надеялся, ты хоть улыбнешься.
— Мой муж уже почти месяц лежит в постели, изрубленный на куски, — разлепив губы, сказала она. — Я не хочу улыбаться, Чезаре.
— Да, я понимаю. Мне так жаль, что не удалось найти этих проклятых убийц. Так жаль и так стыдно, сестренка.