— Да, я когда-то спрашивал его. Но он всегда уходил от ответа.
— Я думаю, Чезаре, отец знал, что с этими фигурками что-то не так. Он знал об их силе, но еще знал о том, что чем сила больше, тем сильнее и страшнее она тебя разрушает. Он никогда не носил все три, когда мы были маленькими. Я часто видела на нем паука, иногда ласточку, но быка он, кажется, ни разу не надевал. Кроме того дня, когда отдал их нам. Он хотел сохранить фигурки в семье, но не хотел оставлять у себя. Хотел использовать их силу, но не платить за это положенную цену. Знаешь, — добавила она, помолчав, — я начинаю теперь думать, что он был вовсе не таким уж хорошим отцом.
Чезаре ничего не сказал. У него с отцом не всегда складывалось так, как ему бы хотелось; порой ему даже казалось, что он ненавидит Родриго Борджиа. Но он ведь и сам Борджиа. Он ничем не лучше, и ему по крайней мере хватало здравого смысла это признавать.
— Мне нравилось травить с помощью ласточки, — глядя на зарешеченное окно, вполголоса продолжала Лукреция. — Это казалось забавным. И давало чувство такой безграничной силы… такой вседозволенности. Иногда, если яд действовал не сразу, я шептала жертве что-нибудь на ухо — что-то забавное. Некоторым даже рассказывала о фигурках. Они все умирали с выражением такого недоверчивого изумления на лице. — Она некоторое время стояла молча, теребя край простого бархатного пояска. Потом подняла голову и посмотрела Чезаре в лицо — глаза ее впервые за долгие годы были не разноцветными, а карими. — Но я отказалась от нее, отказалась от ласточки. Потому что эта женщина, эта сука, убедила меня, что только так я спасу нас всех. Я украла у отца паука. И я уговорила тебя отказаться от силы быка. Но ты ведь не сделал этого?
— Нет, — признался Чезаре.
— И хорошо. Это очень, очень хорошо, братец.
В камере стоял полумрак, и Чезаре не заметил, когда она успела достать то, что сейчас протягивала ему на ладони. Но узнал эту вещь сразу, так, как узнал бы собственный палец, отрезанный, и теперь протягиваемый ему в качестве изощренной насмешки.
— Как ты догадалась, где я его спрятал? — хрипло спросил Чезаре, и Лукреция улыбнулась — в первый раз с тех пор, как пришла, с тех пор, как он убил ее мужа.
— Это было нетрудно. Возьми, Чезаре. Отец, умирая, проклял меня и сказал, что я уничтожила наш род. Но он ошибался. Борджиа не уничтожены, нам только подрубили ствол. Но еще можно все вернуть. Возьми быка и выйди отсюда.
— Я сойду с ума, — сказал Чезаре и сам удивился тому, как просто прозвучала эта мысль — та мысль, которой он не хотел верить и которую так упорно гнал от себя столько лет. — Он что-то делает с моей головой, я тупею, зверею, я становлюсь…
— Быком, — закончила за него Лукреция, улыбаясь все так же спокойно и жутко. — Я знаю. Знаю, братец. Так и должно быть. Я раньше тоже тебя боялась, а теперь понимаю, что только так и может выжить бык — подняв на рога матадора и затоптав зевак. Чезаре, возьми его и используй в последний раз. Ты не можешь умереть здесь, как овца. Умри, как бык.
Фигурка на ее протянутой ладони переливалась, манила, притягивала взгляд, руку и душу. Она принадлежала ему, Чезаре Борджиа. И он не собирался от нее по-настоящему отказываться. Никогда.
— Я возьму, — сказал он. — Только ты сразу же уходи. Сейчас же. Я не знаю, что… что сделаю.
Лукреция присела, зашелестев юбками, и положила фигурку у его ног. А потом выпрямилась, подступила ближе и поцеловала Чезаре в губы — легко и холодно, не как сестра, не как возлюбленная. Чезаре подумал, что так, должно быть, целуется смерть.
— Та женщина, — сказал он, — Кассандра. Ты знаешь, где она? Ты отыскала ее?
Лукреция неуверенно качнула головой, а потом рассмеялась легким, безумным смехом. Подошла к двери, постучала. Чезаре наклонился, чтобы поднять фигурку. Холодный металл словно бы сам нырнул в ладонь, вжимаясь, влипая в нее — так Господь совершает чудо, и отрезанный палец прирастает на место. Чезаре сжал кулак, выпрямляясь, а когда посмотрел вперед, Лукреции больше не было. Была только дверь, дубовая дверь, обитая двумя слоями листового железа, запертая на три толстых засова.
Не преграда, и даже не тень преграды для быка.
Мигель Корельо, сын деревенского мясника, по прозванию дон Мичелотто, стоял под южной башней замка Чиренья и смотрел вверх. С собой у него имелись два добрых коня, просторный черный плащ, два меча, два кинжала и недельный запас провизии на двоих. И, конечно, была при нем и верная гаррота, но Мичелотто подозревал, что сегодня ночью ее не придется пускать в ход.
Монна Лукреция велела ему ждать у башни, и если бы Мичелотто не служил ее семье уже многие годы, то счел бы такой приказ нелепым. Он знал, что именно в этой башне содержится в заключении его хозяин Чезаре, но не видел никакого способа для него выйти из замка с этой стороны. Здесь не было дверей, не было даже окон, только высокие стрельчатые бойницы на расстоянии футов двадцати над землей. Даже если бы рослый, плечистый мужчина вроде Чезаре Борджиа и сумел протиснуться в эту бойницу, он неминуемо разбился бы о камни внизу. Да и нет нужды так рисковать. Мичелотто не видел, что именно монна Лукреция прятала в складках платья, когда отправилась на свидание с братом, но мог с уверенностью сказать, что именно это было. Как только Чезаре получит эту вещь, его не остановят никакие решетки и никакая охрана. Эти бедняги, державшие сегодня караул в гарнизоне Чиреньи, не знали, до чего же черна для них будет эта ночь.
Монна Лукреция вышла из ворот замка; с разделявшего их расстояния Мичелотто видел ее хрупкую фигурку: полы плаща трепал ветер, и казалось, что подуй он чуть сильнее, и ее попросту унесет. Но она далеко не так хрупка, как выглядит, эта монна Лукреция. Беда всех врагов Борджиа в том, что их слишком недооценивают.
Лукреция вскочила в седло и рысью поехала по проселочной дороге между холмов. Сюда они прибыли вместе, но она настояла на том, чтобы возвращаться одной. Для любой другой женщины такое путешествие закончилось бы плачевно, но за Лукрецию Мичелотто не опасался. Теперь перед ним стояла другая задача. Он снова посмотрел на стрельчатую бойницу, за которой мутно вился красноватый отблеск факела, висящего на стене. Стояла тишина, только сверчки стрекотали в высокой траве. Ну когда же? Чего он ждет? Мичелотто понял, что жует нижнюю губу, и заставил себя прекратить. Давайте, мессир Чезаре, давайте, вы это можете. Кто еще смог бы, если не вы?
И словно в ответ на его мысли, вверху раздался хруст. Ни на что не похожий, непонятный для человека, не ходившего в бой или не служившего у Чезаре Борджиа. Но дон Мичелотто этот звук знал хорошо — и невольно оскалился, услышав его. С этим хрустом расходились шейные позвонки и ломалось основание черепа, когда Бык Борджиа отрывал голову глупцу, вставшему у него на пути.
Началось.
Мичелотто подобрался в седле, приподнявшись на стременах. Первый стражник умер молча, но второй успел закричать. Стекло в бойнице разлетелось вдребезги — и Мичелотто понял, что она шире, чем казалось снизу, потому что в следующий миг из нее вылетел, кувыркаясь, как тряпичная кукла, человек без одной руки. Падая, он продолжал кричать. Мичелотто хотелось закричать тоже, заорать: «Я здесь, ваша светлость, сюда!» Но он не смел выдать себя раньше времени. Он должен был сначала увидеть Чезаре, прежде чем дать ему знак.
Замок стал просыпаться. На стенах встревожено задергались сторожевые огни, голоса часовых эхом отдались от стен. Затопотали десятки ног, забряцали алебарды. На стене вспыхнул огонек: кто-то заряжал аркебузу. Похоже, Чезаре Борджиа было велено не отпускать живым в случае побега. И Чезаре это понимал, поэтому шел по трупам, по лужам из крови, переступая через оторванные конечности людей, корчившихся в агонии у его ног. Южная башня наполнилась воплями, что-то громыхнуло — Чезаре высадил очередную дверь, раздался выстрел и за ним снова душераздирающий крик… Мичелотто слушал, замерев, кровь гулко колотила у него в ушах, и единственное, о чем он жалел — что не может сейчас оказаться рядом с хозяином.