Она торопливо мерила шагами большую залу, когда внезапно краем глаза заметила знакомый силуэт в широком проеме дверей, казалось, брат уже некоторое время наблюдал за ней, стоя там и не говоря ни слова.
- Ты напугал меня! – воскликнула Лукреция, резко развернувшись, и, шелестя пышными юбками, приблизилась к Чезаре с улыбкой на губах.
Он, все также молча, окинул ее взглядом полным восхищения, взял ее ладонь в свою и, стремительно приподняв ее руку, раскрутил Лукрецию на месте так быстро, что у нее голова приятно закружилась от неожиданности.
- Ты превзошла саму себя, - проговорил он, сгребая сестру в объятия. Он крепко стиснул ее плечи, расцеловал в обе щеки, а потом закружил по комнате в шутливом танце.
Да, сегодня она была в наряде настоящей принцессы и прекрасно знала об этом. Никогда ранее Лукреции не позволяли надевать платья роскошнее: пышная юбка из молочно-белого атласа, шитый золотым сутажем лиф, с умопомрачительно глубоким декольте, узкие рукава по неаполитанской моде, с прорезями, из которых живописными оборками струился шелк сорочки. На шее она чувствовала благородную тяжесть крупного креста, густые волосы ее удерживала сетка из драгоценных нитей жемчуга. Все ровно как она мечтала несколько недель назад, лежа на лужайке их сада, когда Чезаре пообещал помочь Господу в выборе наследника престола Святого Петра.
Хохоча от души, они сделали несколько размашистых шагов по мраморному полу, любуясь друг другом без всякого смущения.
- Ты тоже неотразим, братец! – запыхавшись, проговорила Лукреция, когда они остановились посреди зала в косом луче солнца. В утреннем ярком свете темно-зеленые глаза Чезаре блестели золотом - высокий, широкоплечий, преисполненный грации и силы - он сменил рясу епископа на одеяния настоящего дворянина. Бархатный черный кафтан и узкие штаны шли ему еще больше привычной сутаны.
Из коридора донесся голос Хуана, отвлекая Лукрецию и Чезаре от их импровизированного танца:
- Карета подана!
Он, гремя тяжелыми доспехами, показался в арочном проеме.
- Вы, мои дорогие, блистательны! – с ухмылкой воскликнул герцог и смерил оценивающим взглядом сестру и Чезаре, а затем отвесил им шутливый поклон.
Хуан, закованный в бронзовые пластины брони, казался в два раза крепче и старше, и, глядя на него, Лукреция подумала, что должность гонфалоньера ему очень к лицу.
- Хуан! - позвал Джоффре со второго этажа и быстро сбежал по ступеням, мелко переставляя ноги в непривычно узком наряде из плотной тафты. - Хуан, дай подержать твою новую саблю!
Младший брат в два прыжка оказался рядом с герцогом и схватился за эфес шпаги, назойливо дергая ее на себя. Джоффре едва исполнилось двенадцать, и он до сих пор играл в куклы Лукреции, но при этом живо интересовался оружием, и любил фехтовать вместе со старшими братьями. Он уже сносно владел легкой рапирой, хотя и она была тяжеловата для его мальчишеских рук.
Хуан, снисходительно улыбнувшись, вынул из ножен широкую арабскую саблю и, отступив на шаг, виртуозным взмахом рассек воздух со свистом. Изогнутый клинок блеснул на солнце, а Джоффре завопил от восторга и в нетерпении запрыгал вокруг старшего брата.
- Держи, - герцог покровительственным жестом протянул клинок мальчишке, - но будь очень осторожен, эта сабля заточена лучшим оружейником Рима!
На лице Джоффре засияла благоговейная гордость. Он ухватился за массивный эфес сразу двумя руками и, приняв боевую позицию, стал неуклюже размахивать клинком в разные стороны. Его неумелые попытки рассмешили Лукрецию, и она, переглянувшись с Чезаре, заметила, что он тоже незлобливо посмеивается. Хуан, едва сдерживая добродушный хохот, встал за спину Джоффре и мягко развернул щуплые плечи в нужную позицию.
- Но где же наша матушка? - спросил он, направляя и придерживая руку младшего брата, напряженно сжимающую рукоять тяжелой сабли.
Стоило ему задать вопрос, как Ванноцца показалась на лестнице. Царственно подняв голову, преисполненная сознания собственной грации, она медленно спускалась к детям. Все четыре пары глаз, как по нотам, обратились к ней.
Мама надела платье черного, словно ночь, бархата; волосы ее покрывала дымка темной вуали, в глубоком вырезе лифа зазывно сиял золотой крест на шелковом шнурке; холеные пальцы охватывали тяжелые перстни; горьковато-сладкий аромат дамасской розы дополнял ее величественный образ. На лице Ваноццы застыла странная отрешенная улыбка, вовсе не похожая на улыбку счастья. Какая-то перемена в маме не давала покоя Лукреции, но она не могла понять, какая именно.