На углу бывшей конторы трепались от ветра пожелтевшие, вырванные из старой конторской книги, листы бумаги — объявление о собрании.
Карандашные буквы косыми линиями пересекали красные графы, и на конце каждого слова красовались хвостики с закорючками:
«Обчее собрание всех рабочих, как мужчин, так и женщин.
На повестке — выборы ревкома и рудкома».
Мужчины, почесывая затылки, улыбались, а голоса баб раскатывались в звонком смехе:
— Комы-комы — не знакомы… Хлеб забрали, а как-то накормите?
— Рудком-то, знакомо слово, а ревком — должно, от реву ли, как ли?
— Ничего не разберешь!
Недоумения рассеяла шутка Евграфа Сунцова:
— Это, ребята, не про русских писано тут.
Его жена, сухая, маленькая, в оленьем мешке, взвизгивала от хохота, показывая золотые зубы.
Оглянулась на нахмуренного Вихлястого и закатила насмешливо зеленые глаза.
У Вихлястого сморщилось желтое, точно копченое, лицо и дернулась бровь. Отвернулся и выплюнул слова, точно рашпилем по ржавому железу:
— Самой грош цена, а в плевалку золота на сотню напихала.
Около объявлений появился веселый парень с расплюснутым носом. Парня встретили восторженным криком:
— Вот Ганька-шахтер! Он мастак по грамоте… Всю подноготную под голик раскроет… Пусти его, кобылка!
А Ганька уже корчил широкую арбузообразную физиономию в тонких бороздочках морщин, отчего бабы тряслись и покатывались в припадке смеха.
— Ком в спину… Ком в голову… Ком в брюхо, а вместо касторки — еловое сало. И через месяц в могилевскую губернию! — острил Ганька, покусывая тонкие злые губы.
Около угла, упершись острым плечом в кромку бревна, тряс азямом старик Качура. Его копченная от самосадки борода висела разрозненными клочками, а с конца носа падала капля за каплей на захватанную до лоска одежду.
— Мойте, мойте зубы-то! — укоризненно кивнул он на баб. — Над чем ржете, как кобылы на овес?!
Ганька схватил его за опояску и, втаскивая в круг, заорал:
— Вон он предраспред, коптелый дед. Ума сума, а заплат палата!
И тряхнул за опояску кувырком в снег.
Толпа грохнула, опьяненная зрелищем.
Качура, вихляясь и подпрыгивая, махал около груди Ганьки сморщенным кулаком, стараясь достать до лица, и на потеху публике плюнул в его сторону.
— Эх ты, крыночная блудница! Варнак третьего сорта! — голос старика срывался и пищал.
При появлении Василия смолкли. И только бабы сквозь ветхие полушалки пускали защемленные смешки. Мужчины косо и загадочно щупали глазами плотно перетянутую фигуру Василия.
На поклон отвечали нехотя, холодно и даже с лукавой улыбкой.
Это кучка сунцовских приятелей.
— Видишь, как выхолены комиссары, а нашего брата короста заела, — сказал Ганька, толкнув Качуру в плечо.
— Недаром пословица говорит: рабочий конь солому ест, а овес плясунам.
И опять ершом ощетинился Качура:
— А он кто? Эх, боталы, боталы! Не из дворян и князей каких-нибудь. Ежели порядки нам наводит свой парень, то к чему и над чем зубоскалить. Мы должны гордиться своим человеком!
А толпа исподтишка колола Качуру насмешками:
— Заткнись, вчера нашим, а сегодня — вашим… Видно, пайку получил от старого соседа?!
Ущемленный обидами тунгусников, старик махнул рукой и засеменил вслед за угрюмым Вихлястым в контору. Там уже собирались свои.
В дымном, пропахшем плесенью помещении вьются темные сети паутин, накопленных годами запустенья. Посредине большого зала Никита установил еще с утра громадную железную печь с трубами в крышу. Посредине помещения — с десяток искалеченных стульев на двух-трех ногах. С потолка прямо на голову сочится мутная капель.
Начиная от пола и до потолка, густым столбом шел пар вперемешку с едучим дымом. В углу под вершковым слоем пыли — одинокое знамя. Василий усмехнулся, когда прочел едва заметные тени на темном полотнище:
«Вся власть хозяину земли русской — Учредительному собранию».
— Всем служило в свое время, — кивнул Яхонтов.
Вскоре зал был запружен от передней стены до порога.
Двери не затворялись, и в них, как в трубу, валил дым и пар.
Ехидные смешки и говор стихли. Василий подошел к столу. С минуту молча всматривался в лица приискателей. Вспомнил прежний прииск и прежние лица рабочих. Со злобой сжал челюсти и отмахнул дым перед лицом. Толпа с азартом от нетерпения ширяла друг друга под бока:
— Вишь, думат, как лучше опутать народ.
— Не, должно, забыл, с чего начинать…
— Котелок заклинило. Изговорился весь чисто, видать…
Но, к удивлению всех, собрание открыл Вихлястый.
— Товарищи… Как мы специально ячейка и трудовой народ при советской власти, то председателем назначаем старика Качуру, а секретарем товарища Алеху Залетова. И как повестка собрания всем известна, то специально приступаем к докладу товарища Медведева.
Из угла послышался дребезжащий голос Сунцова:
— Это какая же такая ячейка объявилась?
И толпа от дверей подхватила. Резкими взрывами бухали голоса о пустые стены конторы:
— Сам себя выбрал? Вот те на!!!
— Да за каким лешаком нас сгоняли сюда?
— Как и раньше, самозванство пошло!
Это кричали опять сунцовские.
Василий говорил сначала совсем не то, что нужно.
— Колчак, покойник, тоже был за демократическую. Деникин, Юденич — тоже, и вы, стало быть, тоже?.. Но она весь подол обтрепала и всю прическу помяла, эта ваша демократическая… Опять хотите говорилку с теми, кто бьет по диктатуре пролетариата… Но нам нужно поставить прииски и золотым фондом ошарашить буржуя. И не говорилкой сделает это рабочий и крестьянин. Мы чихать хотели на говорилки. Берите покруче говорилыциков, за самую дыхалку. А гражданину Сунцову мы тоже работу дадим. Надо прищемить собачий хвост, когда он перед глазами болтается.
Из толпы:
— Просим без угроз, товарищ, и ближе к делу!
— Рабочий класс не может сейчас отдать управление черту лысому, и нечего тут трепать. Кто не желает с нами, тому — тайга широка, а можем повернуть дело и другим манером… В ревком предлагаются Медведев, Вихлястый и Залетов, а в рудком — Яхонтов, Качура и Никита Лямин. А техническую братию притянем по трудмобилизации…
И не успел Василий докончить, как из углов закричали. Казалось, порыв налетевшей бури отдирал крышу здания:
— Себя-то не забыл!
— И своих тоже…
— И Борис Николаевич продался, а еще интеллигент! На хлеб потянуло…
— А вам не глянется, так вон отсюда!
Качура вскочил и в каком-то одичании крутил у себя перед носом трубкой.
От топота и криков дрожали стекла… Но Василий видел два лагеря, и глаза его горели в улыбке.
Старый приискатель, ростом под потолок, с сивой, как конский хвост, бородой и лицом Саваофа, схватил за грудки Евграфа Сунцова. Голос, как хриплое точило, резал ухо:
— Будя волынить! Ша!.. Заткнись!..
В свалке с шумом грохнулась железная печь… Толпа в давке застряла в дверях… Тунгусники с руганью покидали собрание.
Вихлястый с разбегу вытолкнул ногой широкую раму и, выскочив в окно, начал пригоршнями бросать снег на высыпавшиеся угли.
Когда пожар был затушен, в конторе остались только старые приискатели, которых Василий знал или видел раньше.
И будто только теперь начали узнавать его. Сразу заговорили о деле.
— Как живут города?
— Правда ли, что там всех собак поели?
— С чего начинать работу?
— Какую пайку определить?
В окна и открытую дверь тихо ползли теплые сумерки, и так же тихо укладывались тяжелые, непривычные думы. И в первый раз после семнадцатого года в стенах конторы пели, на зная слов, протяжно и нестройно «Интернационал». Глухие разрозненные голоса шли в таежную ночь…