— Живем, Евграха!
Бойко повертываясь, Евграф Иванович улыбался белками цыганских глаз золотничникам».
До приезда Медведева он был некоронованным владыкой прииска. Это о нем говорит Медведеву Вихлястый: «Еграшка Сунцов здесь царь и бог».
Разоряя и терроризируя приискателей, нагло обирая эвенков, упивается своей властью Сунцов. А от него тянутся нити не только к какой-нибудь фельдшерице Лоскутовой, пустой и вздорной бабенке, ненавидящей советскую власть, но и к более крупным хищникам — за границу.
Как известно, первые годы нэпа оживили кое у кого похороненные революцией мечты о реставрации капитализма в России. К лакомому русскому куску потянулись с надеждой поживиться длинные руки разных мистеров и лордов. В романе есть характерная сцена: бывший владелец северных приисков Африкан Сотников продает не принадлежащие ему сибирские земли крупному европейскому дельцу Стимменсу, только что прибывшему в Россию.
«— Это, лорд, новая Америка… Подумайте, какие Чикаго можно выбухать здесь за один год, если отрезать край вот поселе. — Толстый палец визгливо чиркнул по глянцу. — Здесь линия Великого Сибирского пути — железная дорога.
Дух захватило у лорда от такого предложения, и костлявые пальцы с перстнями запрыгали по кружкам, золотые зубы выстукивали дробь.
— Здесь нужно иметь своих людей? — Лорд дрожал, как игрок у рулетки».
Вот таким «своим» человеком у лордов стимменсов и отечественных «чумазых» Сотниковых и был Евграшка Сунцов. Путь Сунцова — путь индивидуалиста и отщепенца, скатившегося к открытому бандитизму. Ослепленный зоологической ненавистью к новому, Сунцов не останавливается даже перед зверским покушением на родную сестру, вставшую по другую сторону баррикад.
Так, не скрывая трудностей и ошибок, не идеализируя своих героев, ведет нас художник от одной преодоленной преграды к другой, чтобы в конце романа показать преображенный, оживший прииск, изменившихся людей, пробужденных к жизни и творческому труду волею партии, энергией беззаветных энтузиастов. Первые тяжелые взмахи парового молота, долгие годы стоявшего без движения и теперь наполняющего своим гулом тайгу, пуск первой драги заставляют учащенней и радостней биться сердца не только героев, населяющих роман, но и читателей.
«Борель» подкупает широтой охвата событий, динамически развивающимся повествованием, живыми подробностями и приметами времени и, наконец, добротно разработанными, цельными характерами, будь то Медведев, Сунцов или же эпизодически мелькающие, но пластически выразительные фигуры старого Лямки забубенного бандита Ганьки и др. Трудно забыть, скажем, маленькую, пухлую фельдшерицу Лоскутову, что постоянно обнажает в улыбке два вставных золотых зуба и цедит сквозь них с хрипотцой свое излюбленное «Господа!», ту самую Лоскутову, которая кажется Валентине «захватанной, подержанной, как карты в руках пьяных игроков».
Сочно, порой, может быть, излишне натуралистично выписаны художником бытовые сцены и диалоги. Они искрятся юмором, меткими народными словечками и речениями, пословицами и поговорками: «Ах ты, птица ты мымра, волосяные крылья! Черт ты Вихлястый!». «А на охоте и святые пивали» «Не поймамши птицы, щиплют перо», «Рабочий конь солому ест, а овес плясунам» и т. д.
Особенно удалось писателю передать настроение толпы. Здесь нет почти никаких портретных красок, людей и их лиц не видно. Слышны только задиристые реплики. Они-то и создают целостную картину и настроение. С таким своеобразным групповым портретом, точнее речевой характеристикой коллектива мы встречаемся уже в самом начале романа при первом же столкновении Медведева с Сунцовым. А вот другая сценка. Собрание рабочих Василий подходит к столу и с минуту молча всматривается в лица приискателей. «Толпа от нетерпения ширяла друг друга под бока:
— Вишь, думат, как лучше опутать народ.
— Нет, должно, забыл, с чего начинать.
— Котелок заклинило. Изговорился весь чисто, видать…»
На таких же репликах построен и эпизод с клубным спектаклем. Пьеса захватила зрителей. Переживания их непосредственны и эмоциональны, они сразу же выливаются в гул одобрения или возмущения всем происходящим на сцене.
«— Ого! Эта ему не та, золотозубая шлюха.
— Мотри, как режет: глаза-то, как ножи!
— Вот как пыряет она этого золотопогонника…
И когда Валентина ударила офицера по щеке, зал одобрительно ухнул.
— Вот это так!
— Дай и той, чтобы не обидно было!
— Не подарок им — рабочая девка!»
Словесная ткань «Борели» отличается живописностью, хорошим подбором красок. Вместе с тем здесь нельзя не указать и на чрезмерную перегруженность повествования вульгаризмами, грубыми словечками и оборотами. Впрочем, натуралистичность языка «Борели» — явление историческое Это своеобразная болезнь роста, те родимые пятна времени, которыми отмечены многие произведения тех лет. Ведь как известно, и Федор Гладков, и Александр Фадеев, да и другие наши писатели позднее тщательно очищали свои первые книги от натуралистических излишеств.
Вне учета конкретно-исторической обстановки и времени трудно уяснить себе эту особенность книги Петрова. «В этой вещи, — признавался писатель, — я не избежал натурализма. Главный герой романа Василий Медведев настолько был «натурален», что позднее… пришлось наделять его новыми, более мягкими чертами, устраняя прежние грубо-натуралистические»[7]. По словам автора, увлечение натурализмом объяснялось оторванностью от хорошей литературной среды и, если угодно, данью времени и господствовавшим вкусам. «На читке «Борели», — вспоминает он, — среди любителей литературы один из студентов техникума заметил, что язык моих героев и вообще язык всей вещи — слащавый, для нежных женщин»[8].
Но, справедливо указывая на излишнюю натуралистичность языка романа, следует иметь в виду и еще одно принципиальное обстоятельство. Петров был убежденным защитником языковой специфики и языкового богатства литературы. Подкрепляя свои доводы ссылками на Льва Толстого и Михаила Шолохова, он заявлял: «Мы особенность, специфичность языка отбросить никак не можем, в противном случае получится сухо, не узнать Сибири». И далее: «Мы должны как-то в наших произведениях показать разговорную речь сибиряков, иначе как же мы отличим сибиряка, да еще старожила, от вологодского или вятского жителя»[9].
Именно отсюда идет у Петрова уснащение речи персонажей, а отчасти и авторского текста типично сибирским говорком:
— Да ты каку язву молчишь-то! Оканунился ли, чо ли? — То же самое можно наблюдать и в авторской речи: «Настя… иного брякала языком» и т д.
Впрочем, справедливость требует заметить, что в последующих произведениях писатель настойчиво преодолевал языковый натурализм, и такой его, скажем роман, как «Половодье», был уже почти свободен от языковой засоренности.
Отличительная особенность художественного метода Петрова, ярко проявившаяся еще в первом романе, — тесная связь с реальными историческими и биографическими фактами, глубокое проникновение в изображаемую действительность, обилие бытовых мелочей и красочных деталей, верно схваченных цепкой памятью художника. В создании своих характеров, определенных сюжетных ситуаций он шел прежде всего от жизни, лично виденного и пережитого. Поэтому в большинстве произведений Петрова без труда прослеживается реальная жизненная основа, легко угадываются прототипы героев и событий. По существу, вся жизнь писателя — своеобразный комментарий к его книгам. Поучительна в этом отношении творческая история многих книг писателя, в том числе и «Борели». «В 24 году, — рассказывает он, — я был командирован на Южно-Енисейские прииски организовать кооператив. Совершенно новая таежная обстановка заинтересовала Я попробовал написать рассказ, вышла маленькая повесть… Повестушка была слаба, страдала натурализмом, в ней было ярче показано отрицательное… Через год (в 27 году), из отлежавшейся бракованной повести, получился роман «Борель»[10]. Роман был навеян «знакомством с обстановкой, которую пришлось наблюдать». Его как художника захватили героические усилия рабочих, восстанавливающих прииск.