В стороне строились подростки. В реве детских голосов слышался весенний гомон и молодой задор.
Солнце еще не поднялось над хребтами, когда разрозненные кучки людей двинулись к мастерским. Василий пошел впереди и первый ударил лопатой в сугроб.
В конторе и клубе заправляла Настя.
Подоткнув высоко подол и громко шлепая голыми пятками по полу, она расплескивала направо и налево бурный поток своих слов:
— Эй, почище, бабочки…
— Вот тут дресвой прихватите!
— Не для кого-нибудь, а для себя, бабочки!..
Бабы наперебой бросали ей колкости и вечное недовольство:
— Ой, для себя ли?
— Да она-то для себя глотку дерет, а нас-то тут и не увидишь.
— Вишь, команду какую взяла, — как муж, так и жена.
— А как же? Где болото, там и черт, это обязательно!
— Вот все у нас так… Давно ли к бахтистам нас суматошила, а теперь в комунию волокет.
— Это уж, как наповадится собака за возом бегать, хоть ты ей хвост отруби, а она все свое…
— Ой, не грешите, охальницы, — заступались другие.
Солнце клонилось к паужину. С юга, с гор, тянул легкий ветер. Кучки рабочих, захватив равные участки, отходили все дальше и дальше.
Валентина, в оленьей дохе и унтах, неумело долбила лопатой снег и мешала Качуре с Яхонтовым. Их участок оставался белым островком.
Рабочие обидно посмеивались:
— Ну, ну, нажимай, антилигенция!..
— Вишь, собрался битой да грабленой и плетутся на козе.
— Эй, богадельщики!
— Лопатка-то, видно, не музыка… На ней не так завихаривает барышня!..
Другие степенно унимали:
— Да бросьте вы, трепачи… Вишь, деваха и так разомлела, как паренка в печке… Дай, привыкнет — нашим бабам пить даст… Силы-то у ней, как у ведмедицы. Вон как сложена… Выгуль девка!
— А дух из ее вон!
— Пусть поработает за всю свою породу!..
Василий, смахивая пот со лба, подошел к Валентине.
— Что, упарились, товарищ Сунцова?.. А ну-ка, давайте я…
Он взял у нее из рук лопатку и весело заглянул в глаза.
— На первый день с вас хватит… Садитесь, отдохните, а мы докончим этот клочок.
Ударяя раз за разом, он разбил на куски снежную глыбу и, выкидав наверх комья, свалился, обливаясь потом, в кружок к женщинам.
— Куча мала! — крикнула Настя, вскочив верхом к нему на спину. — Вот же конь гулялой!
— Он двадцать пудов попрет и не крякнет.
— Здоров, якорь его возьми, как листвяжный пень! — смеялись приискатели.
Старшие драгеры поднимались и, вскидывая на плечи заблестевшие на солнце лопаты, направлялись к конторе.
— Шабаш!
И так же, как утром, рабочая армия с веселыми криками возвращалась к кладовым, стуча инструментами. Василия догнали Качура и Вихлястый. Оба они, с обмытыми потом лицами и горящими глазами, заговорили вперебой:
— После такого воскресника не мешало бы ребят побаловать.
Голос Вихлястого звучал неврастенически-радостно.
— Да и не квасить ее нам, — поддержал Качура, суетливо поспевая шагать за Василием. — Только народ она дразнит!
— Да о чем вы толмачите? — недоумевал Василий.
— Как о чем, самогонки-то у нас ведерок двадцать, поди, будет? У мужиков-то отняли! — наклоняясь, шепнул Вихлястый.
Василий, дернув головой, засмеялся.
— Сейчас же выльем вон, чтобы не воняло ею на прииске.
Вихлястый и Качура враз кинули на него испуганные взгляды.
— Да ты чего, облешачил, парень? — обидчиво заскрипел Качура упавшим голосом. — Ведь здесь тайга, а не город. Там тоже — из рукава, а тянут! Зачем растравлять людей? Они кабы не знали про это…
— Выдать, конечно, — отчеканил за их спиною голос техника Яхонтова.
Василий с удивлением взглянул на него и приотстал, выравниваясь.
На упрямом лбу Яхонтова не было обычных складок, и черные глаза не прятались в глубокие орбиты.
— Вот и я говорю тоже, — обрадовался Качура, — ведь не для пьянства, Борис Николаевич, а так, чтобы добро не пропало зря. И наряду будет веселее.
— Ясно! — поддержал Яхонтов. — Если мы не выдадим, то они сами возьмут и правы будут.
Василий расхохотался.
— Чудаки! Вам самим хочется нутро смазать… Ну, я же не возражаю! Правду говорит Качура — тайга… А сегодня мы заробили по хорошей баночке. Но только это в последний раз.
На крыльце конторы их поджидала кучка рабочих и баб с Никитой во главе.
— Порцию, начальство! — крикнул кто-то с задорным смехом, и за ним раздались десятки осипших, пересохших голосов: