— Пойдем в мастерские! — крикнул ему Василий, бросая на стол пачку бумаг. — Наглядитесь в другой раз, когда добьемся передышки.
И опять Яхонтова кольнуло в сердце.
Валентина, краснея, уткнулась в бумаги, но тотчас же оправилась и строго, без улыбки и слов, взглянула на Василия снизу вверх.
Он перестал смеяться. И только когда они вышли на улицу, виновато сказал:
— А колючая деваха, разъязви ее!
— Да, — угрюмо усмехнулся Яхонтов, — без рукавиц тут обожжешь руки.
— Колючая, — повторил Василий. — Но, знаешь, из нее будет толк.
— Если мы отнесемся по-человечески…
В дверях мастерских они встретили шатающегося от усталости Качуру. Он засеменил к ним, закашлялся, замахал руками, и сонное его лицо залилось румянцем.
Когда прошел припадок кашля, он потянул их за руку в подвальную кладовую, куда возчики скатывали бочки с керосином и мазутом. За ними, как и всегда, хвостом прирастала толпа рабочих, не пристроенных еще к делу. Дверь кладовой зияла черной пастью, и вместе с паром оттуда несся запах плесени и нефти.
— Вот гостинец так гостинец! — твердил он, спускаясь на самое дно подвала.
Они прошли в угол, освещенный стеариновой свечой, и остановились перед раскупоренными четырьмя ящиками, из которых виднелись груды круглого железа.
— Вот они, новенькие! — захлебывался Качура. — И краска с ящиков не слиняла. Думал я, думал и вот только сегодня сон в руку пришелся… На заре в голову пришло. И вот они, как конфетки!.. А ведь я думал — нет у нас таких… Посмотрите, как игрушечки, ядят их егорьевы собаки… Нет, увольте, не могу я нести такую работу, голова разжижела, братцы. Я драгер и шахтер, а вы меня — пайку распределять…
Послышался обеденный гудок. Паровой молот умолк, и сразу стало тихо. Рабочие небольшими кучками сходились в черное отверстие.
Большой запас нужного железа!
Это — большое чудо: старое, проржавленное, было ненадежно, и поэтому многие плохо верили в пуск драг, а теперь вот разрешались, рассеивались сомнения…
— Ай да рудком!
— Качать рудком!
Около самых дверей сбились, зашарашились и над головами толпы взлетели лохмотья Качуры, в которых не было видно самого Качуры, и казалось, что взлетело кверху огородное пугало, а не человек.
На рокот и взрывы людской радости ревом отзывались темные хребты. И будто не здесь, а там, в лесных ветвях, плескались и прятались звуки людских голосов.
Яхонтов вышел из подвала последним и, отряхивая с дохи насевшую плесень, улыбался, показывая белые ровные зубы.
— Там еще оказались телефонные аппараты и провода! — сказал он подошедшему Василию.
— Обтянем тайгу веревочками… Это тебе не верховой нарочный, и никакие распутья не причинят нам бессонницы!
— Сегодня же приготовь лошадей на Баяхту, — сказал Василий Залетову, останавливая его за руку.
Секретарь взял под козырек и, повернувшись по-военному, махнул стоявшему рядом Лямке:
— Слышишь, кубышка, готовься.
Лямка, придерживая трубку, сердито и презрительно выругался.
— Да не ломайся ты, попугай!.. Трепло! Без тебя знают дело, гумажная ты моль!
— Верно, Лямка! Не падай духом, — гремели голоса.
— Ты же трудовой элемент, а это что? Чернильная душа, язви его!
— Полное право имеешь бахнуть трубкой по черепку, и суда не будет. Ведь ты же вечный дилехтурский кучер. Окунь ты красноглазый.
Лямка плюнул себе на грудь и, переваливаясь, прошел к конюшням.
…Около конторы Василий хотел взять Валентину под руку, но она, смеясь, посторонилась и пошла рядом с Яхонтовым.
Они жили и столовались теперь вместе, но, несмотря на это, Валентина редко разговаривала с Василием и даже с Яхонтовым. И оба они удивлялись тому, что она так скоро привязалась к Насте.
— Вы дичать начинаете, товарищ Сунцова, — шутил дорогой Василий. — Приедете в город — от людей бегать начнете… В наше время — монашкам не год, товарищ Сунцова, это запомните.
Говорил и сам чувствовал, что слова эти звучат не шуткой, а досадой, и все оттого, что Валентина была далекой и замкнутой.
«Да, Настя правду говорила, что эту штурмом не возьмешь…»
И где-то далеко внутри зашевелилась незнакомая до сих пор ревность к Яхонтову…
Оба они интеллигенты и, наверное, в душе смеются над ним… Что он? Немного обтесавшийся рабочий. Ну, красный боец, ну, заслуженный партизан! Разве гимназистка Валентина Сунцова — дочь тунгусника и сестра хищника — поймет это? Может быть, она даже презирает его за это?.. Но почему же тогда она не уехала со своими?
«Потому что любит Яхонтова!» — подсказывало ревнивое чувство.