Четверг, 24 мая. Борхес: «В ‘Святилище’ стиль Фолкнера больше соответствует сюжету, чем в других книгах. Фолкнер — единственный хороший шекспировский писатель нашего времени, в смысле напряженности и великолепной, выразительной фразы». Бьой: «А Конрад?» Борхес: «Нет, у Конрада много ‘fine writing’[52], но нет шекспировской напряженности, подобной растущему приливу. Сам я предпочитаю Конрада, думаю, Конрад выше как писатель, но, если бы шекспировский характер считался высшим литературным достоинством, Фолкнер стал бы величайшим писателем наших дней». Ищем еще. Борхес: «Может, Гюго». Бьой: «Отдельные абзацы Джойса, хотя там всегда есть некий ироничный фон, снижающий напряженность». Борхес: «Наверняка Джойс повлиял на Фолкнера». Бьой: «Я мало знаю Д’Аннунцио». Борхес: «Д’Аннунцио скорее напоминает Ларрету[53] или худшее из Уайльда. Чтобы казаться утонченным, он увлекается сложностями и красивыми штучками». Бьой: «Этим грешит Гюисманс, в ‘Наоборот’. Пожалуй, еще Баррес»[54]. Борхес: «А как с напряженностью у Барбюса?» Соглашаемся с Джорджем Муром в том, что нелегко писать во весь голос и удачно.
Четверг, 31 мая. Борхес: «Стране ни к чему тратить огромные суммы на культуру». Бьой: «Раз надо тратить на все остальное, то они считают, что, если не тратить и на культуру, — значит ее недооценивать». Борхес: «Может, книги, школы, даже университеты — это органы культуры, но я убежден, что от лекций, конгрессов, грантов мало толку. Если человеку интересна тема, вы не помешаете ему говорить о ней. Я прочитал множество лекций безвозмездно. Не думаю, что они были хуже платных».
Четверг, 14 июня. Борхес: «Недостаток Мильтона в том, что он пишет о первозданном мире, о творении языком, перегруженным более поздними понятиями человека XVII века, который знаком с Грецией, Римом, Израилем и начатками наук. Шекспир тоже об этом не заботился, но для него это не так важно».
Четверг, 21 июня. Борхес говорит: «Слава Шекспира поражает. В конце концов, кажется невероятным, что он нравится такому количеству людей, не очень чутких к слову. Своего рода гонгоризм. Он, видимо, не считал себя писателем. Писал потому, что были под рукой актеры и театр и возможность зарабатывать деньги».
Борхес: «Мы, писатели, сначала воюем с традицией и классиками, а затем, вкупе с нашей войной, становимся частью традиции. Поэтому позднее мы несколько примиряемся с ситуацией. Теперь молодые писатели это обнаружили, они пишут и действуют с оглядкой на историю литературы. А поскольку все подражают Франции, в изобилии возникают литературные движения, авторы распределяются по поколениям и так далее».
Пятница, 10 августа. Борхес говорит об умершем вчера Германе Гессе: «В ‘Паломничестве в страну Востока’, в ‘Игре в бисер’, возможно, и найдется какая-нибудь любопытная идея, но исполнение неудовлетворительное. ‘Степной волк’ написан кое-как. Эти вещи Гессе или Чарльза Моргана[55], намеренно напоминающие XVIII век, дарят читателям надежду, что им наконец попадется великая книга, та самая великая книга… В литературе рано или поздно срывают маску с любого. Придет время, когда фальшь Германа Гессе и Чарльза Моргана откроется. Гессе нравилась „педагогическая провинция“, о которой писал Гёте[56]. Писатель, не замечающий, что слово ‘педагогическая’ обдает ушатом холодной воды, видимо, не отличается слухом…»
Вторник, 9 октября. Борхес: «Мадарьяга[57] говорил, что коммунистические диктатуры наших дней хуже инквизиции, поскольку последняя позволяла творить великим сатирикам, таким как Кеведо. Вообще-то Кеведо — сатирик весьма странный. Он особо не рисковал: в Испании высмеивал французов, королей Англии… Держался safe side[58]. Он хоть раз высказался против королей Испании, против католической религии? Высмеивать толстяков, рогоносцев, портных, лекарей — значит не высмеивать никого».
Воскресенье, 14 октября. Борхес: «Как мог такой человек, как Джойс, с его даром слова, не понять, что ему противопоказано писать романы. Поскорее бы прошла слава Джойса, ведь это просто беда: она оболванивает писателей и даже толкает их к прискорбному подражательству. Часто я не могу вести разговор из-за похвал, расточаемых собеседниками в адрес ‘Улисса’ и ‘Финнегана’, и особенно из-за их спокойной уверенности в том, что я разделяю их энтузиазм…»
Борхес: «Утверждение французских романистов Роб-Грийе и Бюгора о моем влиянии на них не имеет смысла. Как я мог оказать влияние на эти длиннющие книги?»