- Коли сам бегаешь от врагов, дай мне хоть один полк! Накручу хвост Замойскому, чтоб и дорогу забыл ко Пскову. Он потому и стоит, что погнать его некому. Войско дай,говорю тебе!
Иван Васильевич, откинувшись на высокую спинку низкого стула, немощно загораживался от слов сына левою рукою, как от ударов хищной птицы. Заслонял глаза, темя, слабо отмахивался и вдруг совершенно обмяк, помертвел и принялся манить Ивана уж и не рукою, а только шевелящимися пальцами.
Иван смолк, виновато прижал руки к груди, пошел к отцу, опустив по-овечьи голову, раскаиваясь в недержании обидных слов.
Тогда-то и полыхнули навстречу овну змеиные, сожравшие человеческое счастье глаза. Иван Васильевич изогнулся и, выхватя правою рукою из-за спинки стула костяной жезл, принялся бешено тыкать сына, метя в голову.
- Мятежник! Выкормыш Захарьинский!
Борис, обмиравший в стороне, почуя собачьей натурой своей, что пришел час жертвовать жизнью хозяина ради, кинулся между отцом и сыном, и подлый царский жезл с копьем на конце не раз и не два вошел в его тело.
Но поздно! Поздно! Царевич, обливаясь кровью, гулькад что-то по-голубиному, невнятно и примиряюще, рухнул на колени, завалился. И последнее, что видел Борис: глаза, подернутые пеленою.
- Не жалей меньшого Ивана, - утешала мужа Мария Григорьевна, - он бы творил-то-же, что м отец. Тебя первого во грех бы ввел.
Борис согласно покачал головой. С Марией Григорьевной поговорить всегда интересно. Первые годы с ужасом в груди и жил, и спал. Но привык. Коли с Грозным было привычно, чего же к красавице Марии Григорьевне не привыкнуть... Пробовал тишайше сбивать ее со своего подколодного следа, куда там! Читает в душе как по-писанному, лучше уж не сердить.
- Помолимся? - сказал он ей.
- Помолимся, - глазами в лоб ему уперлась, будто пестом тюкнула: до слез разжалобился. Мужик в слезах, как баба в соплях. С души воротит.
Зажег свечи перед образами, принялся шептать молитвы, глуша в себе былое. Но знал: обернись он сей миг - за спиною его, ухмыляясь, стоят двое: Иван Васильевич и Малюта.
- Приложился бы ты ко святыням, что привез патриарх Иеремия, посоветовала Мария Григорьевна.
Он обрадовался и совету, и самой тревоге за него: не все-то ему печься о доме своем, о царстве, о народе. Онто хоть единой душе жалобен? Ах, умница Мария Григорьевна! Милый человек, с душою, \как гладь колодезная. Урони песчинку, и от песчинки круги пойдут.
Взявши жену за руку, повел ее Борис Федорович в заветную сокровищницу, где хранились не золото, не жемчуг, не светоносные каменья, но святыни.
Константинопольский патриарх Иеремия, вчистую разоренный турецким султаном, приехал в Россию за милостыней. У патриарха за долги и дом взяли, и храм.
Привез он с собою панагию с мощами и с крестом, сделанным из дерева Иисусова креста. В ту же панагию были вшиты часть одежды Христовой, часть копья, коим кололи римские солдаты тело Иисусово, части трости и губки, на которых было поданы Иисусу питие, называемое отцом - желчь с уксусом,часть тернового венца и три пуговицы с одежд Богородицы.
Поцеловал Борис Федорович святыню, будто к самим Христовым страданиям приложился. Но в тот самый миг, когда растворилась его душа Божеству, померещилось ему лицо князя Тулупова, опричника и советника царя Ивана Васильевича. В ушах залаяло, хуже чем наяву, и понеслась любимая царская потеха - травля собаками зашитого в медвежью шкуру обреченного на муки человека.
- Что ты бледен стал? - перепугалась Мария Григорьевна.
- Новгородского архиепископа Леонида вспомнил, - косноязычно пролепетал Борис Федорович, о Тулупове помянуть не смея.
- Крест целуй! Древо креста Христова! - прикрикну-.
ла на супруга Мария Григорьевна, и он был послушен.
Прикладывался по порядку ко всем мощам, привезенным Иеремией: к левой руке по локоть святого Якова - одного из сорока мучеников,, к малому персту с руки святителя Иоанна Златоуста, к частице мощей мученицы Марины антиохийской, к кости из глазницы мученицы Соломенеи.
- Ну что ты раздумался? - утешила, дыша женским добрым теплом, добрая жена. - В такой-то день поминать разное... А уж коли худое вспомнилось, вспомни и доброе. Не знаю другого в русской земле, кто был бы щедрее тебя в милостыне. Помнишь, посыпали подарки вселенским патриархам? От царя Федора царьградскому Иеремии убрусец в жемчуге, а от Слуги, от Бориса от Федоровича-сорок соболей, да кубок серебряный, да ширинка в жемчуге. Ерусалимскому Софонию от Федора - убрусец, да четыре сорока соболей, а от Слуги от Бориса Федоровича- хоть и сорок соболей, да ценою четырех сороков дороже. От Марьи Григорьевны - ширинка, от Федора Борисовича - кубок, от Ксении - Спасов образ в дорогом окладе... И антиохийскому патриарху, и александрийскому: то же самое. Бела твоя душа, все отмолено, открещено. Не томись, не казнись - вольно живи. Уж не Слуга ты боле, царь!
- Царь! - улыбнулся Борис Федорович и погладил жену по щечке. - Царица ты моя! Умница! Государыня!
-А коли так, пошли за царский стол царские кушанья кушать.
- С охотою, - сказал Борис Федорович, но тотчас встала посреди потемок его души смурная, пьяная харя князя Тулупова.
Всего-то и шепнул Борис царю Ивану Васильевичу - упаси Боже! - не оговаривая, истинную правду: "Князь сегодня нож точил, к тебе собираясь". Кто ножа не точил, идя к Грозному: тупым ножом человечью шкуру не обдерешь, а в те поры царев двор был не хуже живодерни.
Царь Иван поместья Тулупова, старого любимца, молодому любимцу пожаловал.
- Я ведь все монастырям отдал, - сказалось вслух само собой.
- Ты про что? - не поняла Мария Григорьевна.
Борис Федорович, осердясь на свою оплошность, ответил в сердцах:
- Не поцарствовать мне, как Федору цврствовалось.
Он, блаженный человек, думами себя редко обременял, а тут и на миг единый отдохновения нет. Муха прожужжит, и муху держи в голове.