В толпе зашумели:
— Да здравствует Борис Фёдорович!
Дьяка, как поленом по голове, ударил тот крик. Глаза у Щелкалова метнулись по толпе. Выглядеть хотел: кто кричит? Увидел: какой-то мужичонка с саней вопит, надсаживается. А вон стрелец разинул рот. И ахнул — бабы, бабы орут. Знал: баба завопит на Москве — тут уж делать нечего. Кому-кому, а бабе рот не закроешь. Баба перекричит всякого. Мужика можно напугать, а бабу нет. Хоть убей её, она угнётся, а всё своё будет талдычить.
Губы поджал дьяк и задом выперся в дверь. Но всё же ухватил его злой мужичонка за полу бархатного кафтана.
— Постой, — глаза вытаращил, — постой! Долго ли нам снег топтать, пока верхние в ум войдут? А то подсказать что?
Губы у мужика растянулись в нехорошей улыбке. Видно было — бедовый человек, до греха ему шаг.
Дьяк рванулся, но мужичонка ухватил крепко. Оторвал полу. Мушкетёры едва отбили дьяка, захлопнули дверь.
В разорванном кафтане Василий вошёл к боярам.
Фёдор Никитич, забыв и чин и родовитость, бросился навстречу. Борода тряслась, зрачки во все глаза:
— Ну?
Щелкалов отряхнул кафтан, плюнул под ноги боярину. Не сказал ничего. Только головой дёрнул, словно прищемили его за больное. Не привык дьяк, чтобы так обходились с ним. Его — хранителя печати — боялись и верхние, а тут на тебе, мужичонка, из самой что ни есть голи, оборвал кафтан.
Фёдор Никитич задрожал плечами, повернулся к думным. Глаза, налитые мутной влагой, страдали. Боярин крикнул по-птичьи высоко:
— Из Кремля народ вон выбить надо и ворота закрыть! Мстиславский, первый в Думе, тяжело упираясь руками в широко расставленные колени, поднял на него красные от бессонницы глаза. Посмотрел долгим взглядом. И ясно стало, что уже никого не выбить из Кремля, не затворить ворот и стрельцов с пушками не поставить на стены. Поздно.
— У-у-у! — замычал Фёдор Никитич. Кулачишко сжал до белизны в суставах. Недобрый был боярин. Ах, недобрый.
А голоса гудели за стенами дворца. Гудели…
Щелкалова выбили люди с Красного крыльца, и слова пугающие словно январским ветром понесло по Москве. А может, их растаскивало на крыльях вороньё?
— Что ж, и впрямь, ребята, в набат ударить?
— И ударим. Чуток постой!
А ветер-мятежник в два пальца — фи-и-ить… фи-и-ить… Страшно, пронзительно, как тать в чёрном лесу. А вороны — кра-кра-кра… Сумрачно, зловеще. И голос:
— Эй, лихо петуха пустить!
Избы московские нахохлились. Присели на корточки. Затаились. Надвинули, как колпаки, тесовые крыши на слепые оконца. Поглядывали настороженно. По городу те, что посмирнее, уже и ходить опасались. На Пожаре закрыли ряды[11], и на Варварке, в Зарядье, в Ветошном переулке на лавках навесили замки. Но народ толкался меж рядов, ждал чего-то.
Мысли дерзкие были ещё у боярина Фёдора Никитича, да и не у него только. Сладок кус — царская корона. Ах, как горело в груди у боярина, жгло, что те раскалённые угли!
Всё романовское племя гудело: «Сейчас упустим, когда ещё другой раз поспеет?.. За рога, за рога хватать надо случай…» — шипели. Скалились, ярились: «Оно бы только схватить, а там пойдёт…» На шеях надувались жилы, будто непосильный груз тянули бояре, зубы трещали. Ах, как хотелось властвовать!
Обламывая ногти в темноте, откапывали кубышки в тайных погребах, щедро отваливали деньги на общее родовое дело:
— Не жадничай, позже сторицей возвернётся.
И уже не тому, так другому виделось, какими грудами драгоценными возворачивается. В бесценных камнях играло пламя, золотые сияли жаром.
Чаще, чаще бились сердца.
У романовских палат стояли молодцы в стёганых тегиляях, в хороших колпаках, и видать сразу — не комнатные люди.
Вон один, на углу, саженные плечи, в глаза страшно заглядывать. Такому только нож в руку. Обучен лихому делу. Похаживают молодцы вдоль стен, неперелазных тынов в два человеческих роста. Рожи красные — видать, не без хмеля, — зубы острые. И люди все — на глаз приметливый — не московские. Боярин зубастых этих привёз из вотчин. А зачем? Дураку ясно: таких орлов солить капусту в Москву не тянут.
Небезлюдно и у палат Шуйских. Одного не хватает — пушки в воротах. Да неведомо — может, она и стоит, только не видать.
11