— Не зашиби, Лаврентий, — предупредил Семён Никитич, — правду ещё надо узнать. — И засмеялся дробненько. — Правду. — И тут губы у него сломались зло. — Бей! — Торопился начать разговор.
Каблуки застучали по старому кирпичу. Кирпич-то в прежние годы обжигали хорошо. Звонкий был кирпич.
Лаврентий словно плясал над мужиком, руки взбрасывались. Свет свечи мотался, и моталась на стене тень, ну точно пляска. Вишь радостный пошёл вприсядку, а вот руки закинул за голову, коленце выбросил быстрой ножкой, загулял по кругу. Только не бренькала балалайка и не звучал весёлый голос: стонал человек, мычал от лютой боли, захлёбывался кровью. Вот так-то и пляшут русскую в чёрных подвалах — под стон, под хруст костей, под крик, раздирающий рот. Но Семён Никитич не слушал голосов. Он на стену смотрел, на беспечальную тень, а тень, ведомо, не кричит. Лицо у Семёна Никитича было скучное, уголки губ опущены. Словно он сидел на завалинке в тихий, предвечерний час: ни забот тебе, ни печалей — гляди, как ласточки режут воздух, как комарики веселятся в солнечных лучах.
Но как ни лих был Лаврентий, как ни ловок, а ничего не выплясал.
Мужик голову откинул, и лицо у него посерело, глаза закрылись. Его облили водой, но он только замычал и опять откинулся, как неживой. Крепким оказался на боль человек.
Молодец, притащивший в ведре воду, вопросительно взглянул на Лаврентия. Тот стоял неподвижно. В тишине было слышно, как бьются, вызванивают о края ведра льдинки. Лаврентий наклонился над мужиком, потыкал пальцем в мокрый армяк.
— Что, — спросил Семён Никитич и приподнялся беспокойно, — уходили?
Лаврентий повернул к нему лицо, зубы сверкнули белой подковкой.
— Живой, — ответил, — завтра вдругорядь поговорим. — Выпрямился, чуть не уперевшись головой в низкий заплесневевший свод.
Молодцы за ноги выволокли мужика из подвала. Борода мела по полу.
Но всё же Семён Никитич добился своего. Лаврентий постарался. Он уж дружков Ивана тряхнул во всю силу, да и те не кремушки оказались. А правда вышла такая: люди то романовские, в Москву привезены из боярских вотчин и слуги Фёдора Никитича научили их ходить по улицам, рассказывать народу о том, что-де Борис царя опоил отравным зельем. За то обещана была мужикам одёжа добрая и каждому по рублю.
Рубль — деньги, конечно, немалые, но вот каким боком он бедолагам вышел. Не позавидуешь. Но всё же неладно у Семёна Никитича дело с дознанием под конец случилось.
Романовских мужиков заперли в подклеть. И замок был хорош, но недосмотрел Лаврентий. Решётка старая стояла в окошке. Расшаталась, подгнила, и мужики ушли.
Глянули поутру люди Семёна Никитича, а птицы улетели. Следки по снегу уходили через огороды, к Яузе.
Старший из молодцов, что навешивал замок, как увидел, что подклеть пуста, — затрясся. Бросился вперёд, разбросал руками гнилую солому, словно мужики иголка и спрятались под соломой. Метнулся к окошку и тут только увидел, что решётка сломана. Застонал сквозь зубы:
— У-у-у…
Испугался. Ах, как испугался.
Сказали Лаврентию. Он сгоряча чуть не зашиб молодцов. Кинулся на огород. Точно, следочки. Кликнули собак. Собаки были учены. Пустили по следу. Свора пошла хорошо, но до Яузы только следы и довели. А дальше собаки стали. Хоть мороз и лютый был в тот год, но в том месте на реке били ключи и вода нет-нет да и прорывала лёд, шла поверху. Мужики-то, видно, были не без головы. Ушли по воде.
Лаврентий остановился на берегу.
Яуза парила, серые клубы стлались над водой. В татарнике, поднявшемся вдоль реки, шелестел ветер да попискивали щеглы. Лаврентий постоял, поскрёб в затылке, плюнул и, повернувшись, тяжело проваливаясь в снег, пошёл назад.
Семёну Никитичу донесли: мужики-де позамерзали ночью в подклети. Одежонка-то мокра-де была на них — водой сколько раз охаживали, — вот они и заледенели в беспамятстве. Тот рукой махнул: кому нужны чужие мужики. Всё же буркнул:
— Внесите в поминальные списки.
Сунул руку в карман, достал горсть монет, выбрал самую маленькую и бросил подхватившему её молодцу. Сказал: