— Да уж, дружки… Серёжку боярин Василий для Бориса из ушка вытянет…
Стрельцы засмеялись.
— Вот то-то я и говорю, — продолжил Арсений, когда стрельцы успокоились. — Ежели бы Борисов коготок в Угличе был — боярин Шуйский правителя с головой втянул бы и утопил беспременно.
— Это верно, — согласился старый стрелец с серым лицом и потянулся за четвертью. — Утопил бы, — повторил, — с дорогой душой.
— А Василий показал, что царевич сам на нож налетел в падучей, — сказал Арсений.
Ему подвинули стакан.
— Ладно, — примирительно начал стрелец с серьгой в ухе, — говори, что надумал. Лаяться нам ни к чему.
— Патриарх, — продолжил Арсений, — народ к Новодевичьему зовёт просить Бориса на царство. Думаю, это нам по сердцу должно быть. Служивый люд Борис всегда отмечал. Не было случая, чтобы стрельцам в его правление с жалованьем задержка выходила или в чём другом притеснение.
— А что, пойдём, — заторопился Игнашка, по молодости не давая себе труда задуматься, — пойдём, небось нас не остановят.
Стрельцы постарше склонились над стаканами. Хоть и бодрила водка, а ведомо было — не о сладких бубликах пошла речь. Задумаешься.
— А как романовские людишки, Шуйских молодцы посмотрят? — спросил один. — На Москве сейчас людно. Бояре натащили народу.
— Вот их-то и унять надо, ежели кто мешать будет народу к Новодевичьему идти, — ответил Арсений.
— Придержать малость, — хохотнул Игнашка, вновь по молодости выскакивая наперёд.
— А народ точно пойдёт, — сказал Степан Данилыч и непочатую четверть выставил на стол. — Давай, ребята, — заторопил, — разливай.
…Стрельцы сомневались не напрасно. На Москве последние дни случалось немало странного.
Мороз, к счастью, отпустил, и вновь на торжищах затоптался многочисленный люд. А знамо, где тесно от народа, там и разговоры. В Москве же об одном говорили: кто сядет на царство? Об этом и на торжищах шла речь. Шатался народ. Всяк кричал своё. Но приметили: как шумнёт какой мужик, Борису-де Фёдоровичу быть на царстве, того мужика бьют неведомые люди. И бьют без жалости. Так-то в толпе прищучат и молча пойдут работать кулаками. Да ещё хорошо, ежели кулаками, а то и нож шёл в ход. Распадётся толпа, а на снегу лежит человек, хватает ртом воздух. Под ним красная лужа. Готов, отпрыгал своё.
Письма подмётные обнаруживались в лавках и в рядах. Письма пугающие.
А то и так было на Пожаре. Собрался народ, закричали: «Хотим Бориса Фёдоровича!» Из проулка вылетели сани и погнали на толпу. В санях люди в сушёных овечьих личинах, и кто такие — не разобрать. Многих подавили, побили чеканами. За санями бросились мужики, но лошади унесли неведомых забавников.
Однако стрельцов на Москве никто не трогал — видать, боялись злить. Однажды в сумерках стрельцы остановили саночки с молодцами у одной из застав, а те им и скажи:
— Мы вас не трогаем, стрельцы, и вы нас не троньте. А то как бы худа не было.
Стрельцы зашумели. Кто-то поднял бердыш. Но молодцы отъехали. Издали крикнули:
— Знайте, за кого голос поднимать, а то как бы не пожалеть!
И другое крикнули:
— Петух огненный по слободкам полыхнёт, погреетесь! — и засвистели по-разбойничьи.
Стрельцы заробели. А оно заробеешь. По такой лютой зиме, с ветрами, с морозом, пустить петуха — Москве придётся жарко.
И всё больше и больше стаскивали на двор к Земскому приказу то там, то тут найденные мёртвые тела.
Дьяк глянет, скажет:
— Опоек.
А какой опоек? У опойка лицо должно быть синим[19], а тут синевы нет и в помине. Видно, пришибли человека. Народ разбирался, что к чему.
Эх, время, время лихое…
В переулочках, меж изб, зарывшихся в снег, гулял ветерок, мел белую порошу. «Надую, надую, — кричал, — веселье!» Только и скажешь на то: бе-е-да, бе-е-да… А жить-то хотелось каждому.
За столом у Арсения кое-кто опустил голову. Задумался. Но как ни думай, а получалось всё то ж: надо кричать на царство Бориса. Знали: у бояр не будет ладу, а в смуте упадёт Москва.
8
Правитель меж тем не уходил из Новодевичьего. Как сел в монашескую келию, так и сидел сиднем.
Мрачный стоял монастырь: заснеженные стены, вороньё на крестах, у ворот ни души. Тяжёлыми шапками набивался снег меж смотровых зубцов, нависал грозно. Того и гляди, ахнет вниз, пришибёт путника, поспешавшего на обмерзшей лошадёнке к переезду через Москву-реку.
Спешит, спешит путник, но бросит вожжи, выдернет руку из тёплой овчинной варежки, торопливо перекрестится на высокие кресты, и дальше. А то задержит взгляд на тёмных монастырских оконцах, забранных решётками. Решётки крепки, толщиной в руку, и мысль войдёт в путника: «Нелегко, наверное, на мир смотреть день за днём через такое кружево».
19
У