Другая выглянула, с чёрным ликом, глаза, как на иконе, плачут. Горя, поди, видела. Пальцы прижимает ко лбу. Эта об одном молит — о тишине. Кутает узкие плечи в чёрный платок, зябко ей, боязно. Баба прячется за притолоку: «Спаси, Христос, спаси и помилуй! Дай людям покой…»
А тут мужик высунулся, рожа поперёк шире, глаза — ножи. Этот знает, куда и зачем идёт патриарх, и ежели бы мог — убил взглядом. Этому чем больше на Москве разору, тем сподручнее.
Там мальчонка припал к оконцу. Глазёнки горят. Для него всё внове. У него и мысли нет, что от того, куда притечёт этот людской разлив да с чем вернётся, может вся жизнь его переломаться, перевертеться, перекрутиться.
Но всё же главными были не те, что смотрели из окон. Из окон смотреть всегда легче. Поглядывай знай: моли, любопытствуй ли — ты в стороне.
Иов шёл, втыкая зло в ледяной наст остриё патриаршего посоха, — как бы утверждал, что непременно дойдёт до видимой им вершины, вопреки и наперекор стоящим на пути. И так же упрямо, хотя и оступаясь на неверной, обледенелой дороге, шли за ним ведомые своим пастырем святые отцы. Шёл московский люд: многих фамилий бояре, дворяне, купцы, мастеровые, стрельцы, вольные горожане, дьяки и подьячие многочисленных приказов. Оскальзывались, спотыкались на неровностях дороги, но шли.
За каждым из них стояло своё, толкнувшее на этот путь, но всё то своё — большое или малое, — взятое вместе, было тем огромным, великим, необоримым, что выражало суть, необходимость движения вперёд уже не отдельно взятых людей, но утверждающего себя народа. Немногие из них и думали, что движение это родилось не сейчас, на московской улице, а корнями уходит в древнюю историю. И что те же самые силы вели русских людей в сечи, против зоривших их земли ворогов, поднимали испепелённые города и деревни, вновь и вновь выводили в поле мужика с тем, чтобы он бросил в борозду животворные хлебные зёрна. Москва могла пасть в междуцарственной лихоте, но этого-то люд московский допустить не мог.
Но Борис на просьбу принять царство ответил отказом. Стоя перед патриархом и церковными иерархами в монастырской келий, правитель сказал:
— Мне никогда и на ум не приходило о царстве. Как мне помыслить на такую высоту, на престол великого государя? Теперь бы нам промышлять о том, как устроить праведную, беспорочную душу пресветлого государя моего, царя Фёдора Иоанновича. О государстве же и о всяких земских делах промышлять тебе, отцу, святейшему Иову, патриарху, и с тобой боярам. — Борис поклонился до полу и, выпрямившись, добавил: — А ежели моя работа где пригодится, то я за святые божьи церкви, за одну пядь Московского государства, за всё православное христианство и за грудных младенцев рад кровь свою пролить и голову положить.
Откачнулся, и глаза у него сделались точно невидящие.
Был правитель в чёрном, лицом тёмен. Заметили: правую руку он прижимал к боку, будто что-то томило, беспокоило его.
Обратились к Ирине с просьбой благословить брата на царство.
— Он же правил, — сказал Иов, — и всё содержал милосердным премудрым своим правительством по вашему царскому приказу.
На витую решётку, прикрывавшую узенькое оконце царицыной келий, села птица, раскинула крылья, ударила о стылый металл. Решётка жалобно зазвенела. И ещё раз ударила крыльями птица, осыпая снег. Царица-инокиня испуганно глянула в оконце, закрыла лицо рукой и ничего не ответила. Пальцы Ирины, прижатые к лицу, вздрагивали.
9
Борис лукавил.
Накануне, за полночь, когда давным-давно монастырские ворота закрыли крепким дубовым брусом, к Новодевичьему подлетела тройка. Лошадиные морды были в пене. Передок саней забросан снегом. По всему видно — коней не жалели и тройку гнали вовсю. Подскакали кони от Москвы, вылетев чёрной тенью из ночи, — и к воротам. Бубенцы были подвязаны.
Завизжав полозьями, тройка стала. Откинув кожаный фартук, выскочил из возка человек и, не перекрестив лба, торопливо шагнул к калитке. Стукнул в мёрзлые доски.
Монастырь спал. У надворотной иконы едва теплилась негасимая лампада.
Приезжий был настойчив. Он стукнул нетерпеливо ещё и ещё. Знать, горело. Да, в такую пору попить медку через вьюжное поле не поскачешь и в божью обитель не будешь ломиться.