Король протянул руку и отпил из бокала. Пожевал сочными губами. «Может быть, — подумал он, — пришло время, когда наконец осуществятся мечты?»
Не зная, куда направлены мысли короля, Рангони заговорил медовым голосом:
— Долг святой католической церкви всегда повелевал нести крест на восток. Здесь наши пастыри должны сеять своё учение. Восславим господа, который вновь и вновь указывает нам путь.
Король не слушал нунция. Сигизмунд думал о том, что в королевской казне едва ли найдёшь десяток тысяч золотых, а он располагает только двумя-тремя сотнями добрых шведских солдат, но и им давно уже не выплачивается жалованье.
Сигизмунд сморщил лицо. «Всё моё войско, — подумал он, — способно только разграбить придорожные шинки да забраться под толстые перины к своим паненкам».
Король поморщился и раздражённо дёрнул ногой под столом. Потревоженный дог недовольно заворчал и недобро покосился на пышного Рангони. «Всё же, — решил король, — случай упускать нельзя».
Сигизмунд взглянул на Льва Сапегу. Замолчавший было великий канцлер продолжил:
— Как свидетельствуют шпиги, на трон претендуют Романовы, Шуйские, Мстиславские.
Варварские имена немногое сказали королю. Последним Лев Сапега назвал Бориса Фёдоровича Годунова. «Да, — думал король, — случай упускать нельзя». Он отбросил салфетку и, тяжело ступая, заходил вдоль стола. Нунций и великий канцлер настороженно следили за ним. Наконец король остановился и твёрдо сказал:
— В Московии должны быть постоянно наши глаза и уши.
Сигизмунд упёрся взглядом в великого канцлера:
— Для этого вы должны сделать всё.
Король повернулся к папскому нунцию. Он знал, какой толстый денежный мешок этот разряженный в пурпур святой отец.
— Я думаю, — продолжил король, — католическая церковь поможет нам в благих начинаниях.
Рангони склонил голову.
12
Богдан Бельский вином заливал боль души. Горело у него в груди, пекло, будто огонь полыхал под шитым кафтаном. На стол метали что ни попало: мясо жареное, вяленое, пареное, всякие моченья, соленья, хлебы. И подносили, подносили крепкие меды, водки, настойки. Богдан был зол, и дворовый люд сбивался с ног. Не дай бог в чём-нибудь промашку дать и угодить под горячую руку. Старик ключник — лысый тихоня с широкой, лопатой, бородой — только руками всплёскивал да крестился:
— Господи, что деется… — Прижимал к груди лиловые ладошки.
Налитые кровью глаза Бельского недобро царапали лица сидящих за столом, и на голоса поворачивался он всем телом, как ежели бы ему стянули шею тугим железным ошейником. А оно так и было: ошейник уже надели на него, только того пока никто не видел.
Весёлым приехал Богдан в Москву. Дела заворачивались крутые. «Ну, — думал, — ухвачу своё». В силах не сомневался, поигрывало у него лихо в душе. Как въехали в первопрестольную, глянул Бельский на московские терема, на кремлёвские стены, на многочисленный люд, теснившийся на стогнах, — решил: поспел в самый раз. И кинулся в пекло с головой. Не щадил ни коней, ни людей.
С неделю мотался по Москве, не зная покоя ни днём ни ночью. Осунулся, почернел, но верил — найдёт он, найдёт управу на Бориску Годунова. По-иному и не называл правителя. А только так: Бориска. Похохатывал: «Хо-хо!» Бодр был и весел. «Ничто не проходит, — думал, — вернётся старое». И сильно надеялся, что вновь заходит гоголем по хрусткому кремлёвскому снежку под ясным морозным небом. Взбежит легко на Красное крыльцо, и караульные стрельцы — мордастые, краснорожие — вытянутся столбом. Видел, казалось, как склоняется правитель перед ним. Протягивает руки. И ждал, всё время ждал: вот-вот приедет правитель с тихими речами и заговорит примирительно. Но шли дни, а Борис Фёдорович не приезжал к Бельскому. Более того, крепкую его руку Богдан начинал чувствовать с каждым часом всё сильнее и сильнее. Сказывалось это в разном: в оброненном тем или иным слове, в настороженных взглядах, в том, как встречали бояре на Москве. В первые-то дни думные выскакивали на крыльцо, как объявлялся Богдан. Позже увидел Бельский: то там, то тут заперты ворота. И дворовый человек, выйдя навстречу, с поклоном говорил: «Боярин уехамши, а куды — неведомо…»